Наталья Долинина - По страницам Войны и мира

Бородине, а он все еще несет свою ношу — ответственность за судьбу России — и несет ее одиноко, не

понимаемый почти никем...

«В соседней комнате зашевелились, и послышались шаги...

— Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову своим тихим старческим голосом,

закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне ве-

сточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?

...Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-

то, но Кутузов перебил его... вдруг лицо его сщурилось, сморщилось...

— Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей...— дрожащим голосом сказал он, сложив

руки. — Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! — И он заплакал».

Не буду пояснять эту сцену. Только об одном прошу вас: вспомните старого князя Болконского, и

его сына Андрея, и Багратиона, и мальчика Петю, который еще жив и едет под дождем навстречу гибе-

ли.

***

«— Нагни, нагни ему голову-то, — сказал он солдату, державшему французского орла... — По-

ниже, пониже, так-то вот. Ура! ребята...

— Ура-ра-ра! — заревели тысячи голосов».

Так ведет себя Кутузов, когда победа уже ясна всем, когда французы бегут, их знамена взя-

ты, а пленные, покрытые болячками, плетутся позади наших солдат.

Кутузов сказал короткую речь: «Благодарю всех!.. Благодарю всех за трудную и верную служ-

бу. .» — и «вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а

заговорил простой, старый человек, очевидно что-то самое нужное желавший сообщить теперь

своим товарищам».

103

Это «самое нужное» — о пленных: «Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и

пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?»

И впервые на протяжении всего романа «лицо его становилось все светлее и светлее от стар-

ческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз».

Здесь, с солдатами, он остается самим собой — справедливым и добрым старым человеком, чей

подвиг совершен, и люди, стоящие вокруг, любят его, верят ему.

Но как только он попадает в окружение царя, как начинает чувствовать, что его не любят, а

обманывают, ему не верят, а за спиной подсмеиваются над ним. Поэтому в присутствии царя и его

свиты на лице Кутузова устанавливается «то самое покорное и бессмысленное выражение, с кото -

рым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле».

Но тогда было поражение — хотя не по его вине, а по царской. Теперь — победа, одержанная

народом, избравшим его своим предводителем. Царю приходится понять это.

«Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой-то малень-

кою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хо-

тели.

Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко,

почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1-й степени».

(Курсив мой. — Н. Д.)

Толстой называет высший орден государства сперва «маленькой вещицей», а потом «предме-

том». Почему так? Потому что никакие награды не могут измерить того, что сделал Кутузов для своей

страны.

Он выполнил свой долг до конца, этот дряхлый старик с одним глазом. Выполнил, не думая

о наградах, — он слишком многое знает о жизни, чтобы желать наград. Он кончил свой подвиг.

«Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер».

Так кончает Толстой последнюю главу о войне.

НЕПОБЕДИМАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ АРМИЯ

Кутузова мы видим глазами Толстого и уже не можем видеть иначе.

Наполеон двоится в наших глазах: невозможно забыть коротенького человека с толстыми нога-

ми, пахнущего одеколоном, — таким предстает Наполеон в начале третьего тома «Войны и мира».

Но невозможно забыть и другого Наполеона: пушкинского, лермонтовского — могучего, трагически ве-

личественного.

По теории Толстого, Наполеон был бессилен в русской войне: он «был подобен ребенку, кото-

рый, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит».

Толстой был необъективен в отношении Наполеона: этот гениальный человек многое опреде-

лил в истории Европы и всего мира, и в войне с Россией он не был бессилен, а ока зался сла-

бее своего противника — «сильнейшего духом», как сказал сам же Толстой.

И вот теперь та психологическая победа, которую еще на совете в Филях понимал и

чувствовал Кутузов, стала видна всем. Что же решило эту победу? Толстой считает: не распо-

ряжения командования, не планы и диспозиции, но мно жество простых, естественных по-

ступков отдельных людей: то, что «мужики Карп и Влас, и все бесчисленное множество та-

ких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его»;

то, что «партизаны уничтожали Великую армию по частям», что партизанских от рядов

«различных величин и характеров были сотни... Был дьячок начальником партии, взявший

в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов».

Толстой совершенно точно понял значение того чувства, которое создало партизанскую

войну, заставило людей поджигать свои дома. Выросшая из этого чувства, «дубина народной

войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой, и... не разбирая ничего,

поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Несколько раз мельком Толстой показывает французских пленных: дрожащий от холода

босой барабанщик, которого пожалел Петя; обмороженные, больные французы, жалкой тол-

пой бредущие за русской армией; и, наконец, Рамбаль — тот самый офицер, который был

так весел в первый день, когда французы вошли в Москву.

Тогда Рамбаль чувствовал себя великодушным победи телем, рыцарем. Вот как он вхо-

дил в русский дом: «высокий, бравый и красивый мужчина... молодецким жестом... распра вил

усы и дотронулся рукой до шляпы». Он снисходительно и добродушно обращался с побе-

104

жденными русскими: «почтение всей компании», «французы добрые ребята...» Когда Пьер

спас ему жизнь, «красивое лицо его приняло трагически-неж ное выражение», и он заявил,

что Пьер — француз. «Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни

его... было, без сомнения, самым великим делом». Пьер не хо тел разделять с ним ужин , но

Рамбаль бы л та к искрен не добродушен, что Пьер поневоле остался. Весь вечер он

слушал самодовольную, веселую и пустую болтовню Рамбаля, привыкшего входить побе-