Наталья Долинина - По страницам Войны и мира

должна была происходить в этом мальчике во все время его разговора, и, вспомнив все, что он го-

ворил, ему стало досадно, что мальчик слышал его. Однако надо было ответить ему.

— Я думаю, что да, — сказал он неохотно и вышел из кабинета».

Николай твердо знает, что Николеньке «вовсе тут и быть не следовало». Пьеру тоже «стало

досадно, что мальчик слышал его», — но в нем живет то редкое, естественное чувство правдивости

по отношению к детям, которое рождает настоящих воспитателей. Пусть неохотно, но он отвечает

мальчику правду.

И вот Николенька видит сон, которым кончается сюжетная часть романа Толстого (в эпилоге

есть еще вторая часть, философская, но последнее событие в книге — сон Николеньки). «Они с дядей

Пьером шли впереди огромного войска... Впереди была слава... Они — он и Пьер — неслись легко и

радостно все ближе; и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться;

стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе...»

Потом Пьер превратился в отца; отец ласкал и жалел Николеньку, но «дядя Николай Ильич все

ближе и ближе надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся».

Этот сон можно толковать по-разному; конечно, он навеян сегодняшними разговорами, но в

нем, кроме того, — вся душевная работа замкнутого мальчика за долгие месяцы.

Что будет с этим мальчиком через пять лет — в декаб ре 1825 года? Как может сложиться

его судьба, если он честен и умеет думать, если он верит Пьеру и мечтает о славе, как его дед —

под Измаилом, отец — под Аустерлицем? Куда может привести судьба чистого, самоотверженно-

го мальчика 1806 года рождения, наследника лучших людей русской интеллигенции?

Его отец и дед живут в нем; и он, сам того не зная, жи вет их духом. «А отец? Отец! Отец! Да,

я сделаю то, чем бы даже он был доволен...» (Курсив Толстого.)

Так думает князь Николай Андреевич Болконский — в Сибири он перестанет быть князем, по-

тому что царь лишит декабристов дворянства, но везде он останется Болконским, и князь Андрей

пройдет с ним и с Пьером Сенатскую площадь, тюрьму и каторгу — почетный путь русского дворя-

нина.

3. И СНОВА....

Старинная пословица говорит: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Это будет уже дру-

гая река — она течет, движется, меняются ее берега; и вода, и небо над ней каждую секунду стано-

вятся иными. Человек тоже меняется — каждое прожитое мгновенье рождает в нем новый опыт, но -

вую мысль, новое чувство.

Нельзя дважды войти в одну и ту же книгу. Если это настоящая книга, она движется и рас-

тет вместе с нами.

«Война и мир» — из тех книг, которые нельзя перечитывать; ее каждый раз читаешь заново и

заново открываешь для себя Наташу и Пьера, князя Андрея и мальчика Николеньку, Кутузова, До-

лохова, капитана Тушина... Заново открываешь себя самого, потому что книга эта всякий раз рождает

новые мысли.

В самом ее названии — вся жизнь человеческая: ВОЙНА и МИР. Это книга о рождении и

смерти, о любви и горе, о счастье и страданиях, о молодости и старости, о чести, благородстве, о се-

рьезности и легкомыслии, о разочарованиях, потерях и поисках... Эта книга охватывает все, чем жи-

вет человек, от самых маленьких личных событий до гран диозного и величественного единения

людей в час общей беды народа.

Для каждого из нас при каждом чтении это новая книга: сегодня она о Наташе, завтра — о

Кутузове, через год — о Пьере. На самом же деле это всегда книга о том, что произошло с целым

111

народом, поэтому каждый из нас видит в ней свое, поэтому в дни испытаний мы прибегаем к рома-

ну Толстого за помощью, советом, исцелением.

Поэтому второй такой книги нет. Дело не только в том, что она охватывает две разные войны,

и годы мира между войнами, и еще годы после войны; в ней меняются поколения: уходят старики,

дети становятся взрослыми, а взрослые — стариками, и уже новые дети шумят в старых домах.

Каждый из старых и молодых, взрослых и детей, появившихся на ее страницах, объясняет нам

не только то, что было вчера, но и то, что есть сегодня, будет завтра — вот по чему второй такой

книги нет.

Я снова открываю «Войну и мир», чтобы проверить какую-то цитату, и, открыв, зачитываюсь

надолго.

Опять Наташа пляшет у дядюшки, и он видит, что ее «дух и приемы... были те самые, неподража-

емые... русские», которых ждут от нее все вокруг. Она еще счастлива, полна радости и любви, еще

не испытала горя — но в сердце ее уже живет та Наташа, которая отдаст повозки раненым, а

много позже станет женой декабриста.

Снова поднимается грозная народная стихия навстречу Наполеону, и купец Ферапонтов поджи-

гает свой хлеб, а другие купцы несут горящие бревна в свои дома, чтобы поджечь их, и мужики в бе-

лых рубахах работают на поле сражения, как привыкли работать на мирных полях.

Я перечитываю «Войну и мир» и вижу страницы и главы, о которых ничего не сказала: ночь

на святках; опера, которую Наташа слушает рядом с Элен; женитьба Бориса на Жюли; объяснение

Андрея с отцом, многие страницы о войне — и каждая строчка рождает новые и новые мысли.

Но вот страницы, над которыми я думала, о которых писала:

«Пьер... сидел у себя наверху перед столом в накуренной низкой комнате, в затасканном ха-

лате и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто-то вошел к нему в комнату. Это был князь

Андрей.

— А, это вы, — сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. — А я вот работаю, —

сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчаст-

ливые люди на свою работу».

Как же так? Сколько раз я читала эти строки — и ни когда не видела в них того, что вижу

сегодня. Внизу, у графини Елены Васильевны, — раут, на нем присутствуют важные лица, но Пьер с

некоторых пор «стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе» — я читаю это как бы впер-

вые, потому что раньше не обращала внимания ни на то, как плохо Пьеру в своем доме, ни на то,

что он опять живет наверху — в той комнате, где жил при отце, куда поднимался к нему Борис Дру-

бецкой. И никогда я не замечала, что Пьер курит, — это ему, кажется, и не идет совсем!

И «затасканный халат», напоминающий Обломова, — нет, Пьер другой, он умеет заставить

себя работать; но нужно ли это? Никогда раньше я не видела трагических строк: «с тем видом спа-

сения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастные люди на свою работу», — ведь это правда, в ра

боте действительно спасенье, но Толстой как будто осуждает или, может быть, жалеет Пьера... А я

всегда считала достоинством способность уйти в работу от горя, раздражения, тоски. Правильно