Неизвестно - Untitled.FR11

Вороная красавица Аргентина, стоявшая в первой клети, тревожно задвига­ла ушами, кося глаза на посетителей. Её жесты были понятны Ивану: мол, чего пришёл, ты же не берёшь меня дважды в день - хотя я бы с удовольствием - на просторы...

Ускова не было видно - время обеденное, поди, покормил лошадей, поел и спит в какой-нибудь каморке.

- Резеда-вторая - это моя рабочая лошадка, дочь той Резеды, что была у меня в Алешках. Ты её помнишь, тоже на неё садился. Вылитая мама! Старушка проеха­ла со мной полстраны и вернулась назад. Почти ослепла, стоит в стойле с противо­положной стороны. А вот это - мой. наш рысак, будущая беговая гордость.

- Да ладно, Иван! Не поправляйся. Твой он, твой! И только благодаря тебе он здесь стоит. Я же не пытаюсь отобрать у тебя что-то! Не будь тебя, может, ничего бы этого не было, ты же должен был понять, о чём я протрубил.

- Понимаю. Смотри, какие у него тонкие ноги! Масть - каурая, очень ред­костного оттенка.

Жеребец по кличке Цезарь неожиданно вскинул голову и заржал.

- Видишь, негодует, хочет на прогулку. Утром мы запряжём его в двуколку и дадим ему возможность надышаться ветром!

Троепольский добросовестно прошёл все стойла, удивляясь звучности имён жеребцов и кобыл. Здесь были лошади, как лебеди, белые, серые в яблоках, гне­дые и чёрные - Саламандра и Суламифь, Циния и Резеда, Гнедой и Глечик, Ган­нибал и Цезарь..

- Ваня, скажи, кто придумывает имена твоим красавцам?

- За помощью не обращаюсь, я действительно чувствую, что они принадлежат мне, как мои дети! У Будённого есть Софист - он берёт все призы на скачках на

Московском ипподроме. Моя мечта - пригласить Семёна Михайловича на соб­ственный заезд. Вот тогда у меня появилась бы броня - крепче не бывает!

- Это, пожалуй, верно! В наше время надо иметь покровителей, иначе всякая мышь подгрызёт сухожилия - и не заметишь! Ты мне скажи, чего ты такой ху­дой? У тебя ж щёки ввалились, один нос остался.

- А к чему мне килограммы? Настоящий жокей должен весить не больше пя­тидесяти двух... Ладно, надо двигать в сторону кухни, чтоб поправить вес, ты не находишь? Только зайдём в правление, позвоню Евсигнееву Коле, пусть при­езжает в гости. Хочу вас познакомить - превосходный человек! Директор Ново- чигольского лесхоза. Пока он воевал на фронте, хозяйством руководила его жена, Серафима. Вернулся после серьёзного ранения из госпиталя, оклемался, поднял лесхоз. Замечательная чета, очень милые люди! Я беру у него саженцы, и мы крепко дружим.

.В этот вечер в двухэтажном доме, окружённом сиренью и акациями, было весело, с балкона доносились звуки гитары и мандолины, слышались песни и смех.

На кухне Феклуша вытирала слёзы передником. Она каждый раз плакала, ког­да слышала эту песню, а сейчас специально дверь оставила приоткрытой и сидела за столом, подперев голову рукой. Баритону вторил чистый женский голос под аккомпанемент мандолины:

Белой акации гроздья душистые Вновь ароматом, ароматом полны.

Вновь разливается трель соловьиная В тихом сиянии, сиянии луны...

Помнишь ли, милая, под белой акацией Слушали трели, трель соловья?

И ты мне шептала, чудная, нежная:

Милый, поверь мне, навеки твоя!

Последние две строчки повторялись, и «чудная, нежная» звучало во второй раз с особой силой - Феклуша всхлипнула, зажав рот рукой. Открылась дверь, вошла Мария Фёдоровна, стараясь тихо ступать по скрипящим половицам, прошла к столу, села рядом.

Годы прошли давно, страсти остыли,

Молодость жизни давно уж прошла...

Но белой акации гроздья душистые,

Нет, не забыть мне, не забыть никогда!

Закончился повтор, и голоса на какое-то время стихли, Феклуша встала, подо­шла к печке:

- А давай, Фёдоровна, картошечки молоденькой!

- Нет, спасибо, я уже в столовой перехватила. А ктой-то к нам приехал?

- Знамо, друг детский! Петрович его всё Гаврюшей величает. Силён играть на мандолине! Борька аж к Семутенковым носился за струментом. И энтот, Са- ныч с питомника приехал, с жёнкой, Серафимой. Он такой маленький, сухонький, в гимнастёрочке, всё время улыбается да курит. А она - больше его ростом, во­лосы чёрные, глаза жгучие, как у цыганки. Знать, хорошие люди, коль Петрович их привечает. Он худых не позовёт!

- А песнь-то, песнь-то какая! Всё про любовь. а Иван Петрович сказывал - с той песни и война с немцем почалась!

Мария Фёдоровна смахнула со щеки слезинку. Уже два года, как она получила похоронку на мужа, при упоминании о войне на её глазах появлялись слёзы. Дом её сгорел, родственников не было, вот и прибилась она к совхозу. Марчуков за умение распорядиться, за характер назначил её заведующей столовой. А уж как она готовила еду, и Феклуше можно было поучиться! Мария Фёдоровна жила в комнате на нижнем этаже - директор постарался, выделил - очень удобно: и сто­ловая, и правление рядом, в двух шагах.

Из-за дверей раздался взрыв хохота.

- Чё грохочут-то? - спросила женщина Феклушу, только что вернувшуюся из комнаты.

- Да Борька учудил. Спрашивают его: «Боря, может что-нибудь споёшь?» Он и спел. Вместо «пролетают кони, да шляхом каменистым» - «пролетают кони по шляпам-коммунистам!»

- Феклушинька. детка. Ты это больше никому не рассказывай! Хорошо?

- А я никогда ничего не рассказываю! Что я, дура? - надула губы Феклуша.

- Ну, кто же это сказал? Я просто беспокоюсь, ты же знаешь!

Выскочил Борька - лёгок на помине.

- Ма Фёдын, Ма Фёдын, ты мне супчику принесла?

- Конечно, Боренька! Вон он, на печке стоит. Феклуша, видно, стол взрослых ему не подходит, давай ему любимый супчик! Он и днём ко мне в столовую при­бегает, чашку умолотит и побежал!

- Будто я хуже готовлю, - буркнула недовольная Феклуша, доставая тёплую кастрюлю с печи.

- Да нет, просто у меня в столовой горох долго вымачивается, и суп получает­ся как кашица.

Две женщины, лишённые собственных семей, с умилением смотрели, как мальчишка управлялся с едой. Каждая из них считала его своим сынком, и Борька не подозревал, что мам у него гораздо больше, чем он думал.

- Боря, а теперь пойдём спать. Сегодня я тебе почитаю твою любимую книж­ку...

- Ма Фёдын, про двух братьев, ладно?

- Хорошо, сынок.

Пока Борька раздевался, женщина включила на столе лампочку под абажуром, постелила ему постель, накрыла одеялом, села рядом, раскрыв книжку, стала чи­тать негромким голосом. Не прошло и трёх минут, как Борька стал закрывать глаза, и Мария Фёдоровна, видя это, перескочила в самый конец сказки:

«Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг. Брат пропал бесслед­но. Свежий снег запорошил землю, но и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неизвестно куда, как будто его унесла птица Рок.»

Глава 21