Наталия Соломко - Пожарный кран № 1

— Катя! — Вот он выскочил, встал перед ней… — Не уходи!

— Пропусти! — сказала Катя, даже не взглянув на Кузю.

И он догадался вдруг: она не из леса уходит, она от него, от Кузи, уходит. И ничего уже не исправить, даже если он будет бежать за ней до самого дома. Даже если они по-прежнему будут сидеть за одной партой.

— Ты злой, — говорит Катя. — У тебя нет души…

И уходит, уходит…

— Подожди! — кричит Кузя. — Я люблю тебя!

Катя останавливается, оглядывается. Глаза у Кати печальные.

— А ты у Машины своей спросил?.. Вдруг она против.

Кузе хочется плакать. Но плакать — глупо и бесполезно.

Кузя понял это давным-давно и с той поры не плакал. Зачем?

Давным-давно, когда встретил у киоска с мороженым собственного пропавшего папу.

— Папа! — закричал Кузя на всю улицу, он его сразу узнал.

Папа вздрогнул и обернулся… Он пропал три года назад, а теперь вот как ни в чем не бывало стоял у киоска с мороженым.

— Лешка?.. — неуверенно спросил папа.

А какой-то карапуз, стоявший рядом с ним и державший его за руку, отозвался:

— Чего?

— Я не тебе… — растерянно объяснил Кузин папа.

— Это кто? — насторожился Кузя, которому вовсе не понравилось, что какой-то чужой мальчик держит его папу за руку.

— Это? — переспросил папа и, взглянув на малыша, как бы и сам удивился: мол, и правда, кто таков?

— А мама где? — задал Кузя следующий вопрос.

— Мама? — опять переспросил папа, будто плохо слышал.

Странное что-то с ним творилось, Кузя хоть и был в ту пору малышом-первоклассником, а все-таки почувствовал, что с папой не все в порядке… Все время переспрашивает и не отвечает. И смотрит на Кузю так, будто боится его.

— Пап, купи мороженку, — заныл чужой мальчик, державший папу за руку.

— Почему он зовет тебя папой? — строго спросил Кузя.

— Видишь ли, — вздохнул папа, — это мой сын…

— А, — успокоился Кузя, — мой брат. Только зря вы его тоже Лешкой назвали, теперь у нас путаница будет.

— Пап, пошли домой, — потянул младший Лешка, ему тоже не понравилось, что какой-то чужой мальчик так запросто разговаривает с его папой.

— Пошли, пап! — поддержал Кузя.

— А ты с нами не ходи! — сердито крикнул младший Лешка.

— Лешка, замолчи! — велел папа.

— Я и так молчу, — удивился Кузя.

— Я не тебе.

— Говорю же: будет путаница, — засмеялся Кузя.

— Да-да, ты прав… — кивнул папа и торопливо пошел к киоску, покупать два эскимо.

— Дед обрадуется! — сказал Кузя, разворачивая мороженое. — Ну, пойдем!

А папа, глядя мимо Кузи, ответил:

— Видишь ли в чем дело, Лешка…

— Ты это ему или мне? — уточнил Кузя.

— Тебе. Ты ведь уже взрослый, Лешка…

Кузя, разумеется, кивнул.

— Ну и хорошо. Я тебе сейчас все объясню. Только не вздумай заплакать, договорились? Поговорим спокойно, как серьезные люди…

И серьезный человек папа объяснил Кузе, что они с мамой уже давно не любят друг друга. У папы теперь другая жена. И другой сын. Ничего ужасного в этом нет. Когда Кузя вырастет, он все поймет…

— Только не плачь! — попросил папа. — Я этого не выношу… Слезы это лишнее, слезами горю не поможешь, запомни раз и навсегда… Мы пошли. Не плачь!

Это были последние папины слова. Кузя их запомнил на всю жизнь. Он стоял, держал эскимо и смотрел, как папа уходит. Ему хотелось зареветь в голос на всю улицу. Но он стоял и молчал. Ведь папа его просил…

Знаменитый Павлик сидел в репетиционной. Выйти оттуда он не мог, потому что в коридоре, прямо против двери, скрестив руки на голой груди, стоял темно-коричневый человек в набедренной повязке и караулил…

Славик был знаменитому до плеча — не драться же Павлику в самом деле с такой мелкотой!

Уже началась третья елка. За окнами стемнело, но знаменитый артист не включал свет. Тьма становилась все гуще, и уже сливались с ней предметы: растворились, исчезли старый диван, и резной шкаф со связкой рапир наверху. Большой цветной телевизор стал сгустком темени, стулья стали невидимками. Только портрет великого реформатора сцены, подсвеченный фонарем с улицы, виден был очень хорошо.

Константин Сергеевич на портрете смотрел на Павлика сквозь пенсне, строго смотрел и горестно, будто хотел сказать: «Эх ты!»

— Эх ты! — сказал Константин Сергеевич, и знаменитый актер вздрогнул, испуганно моргнул. — Растили тебя, радовались: какой талантливый мальчик! Думали, актер вырастет…

— Костя, замолчи! — сердито пискнул Карл Иванович из-за рамы. — Ты инструкцию нарушаешь!

— К черту инструкцию! — грозно отвечал великий реформатор. — Я должен ему все высказать!

Знаменитый актер замер, вжавшись лопатками в диванную спинку.

— Думаешь, ты актер? — гневно взглянул на него Константин Сергеевич. — Ты — халтурщик, вот ты кто! Конь, на котором ты въехал в Париж, и тот одаренней тебя. На него посмотришь — и характер видно, а ты что все десять серий делал? Бегал, махал шпагой и при этом все время красиво улыбался в объектив — мол, полюбуйтесь на меня!

Павлик виновато опустил голову.

— Это называется — работа над ролью? — гремел великий реформатор. Чему тебя в институте учили? Еще, может, скажешь, что играл «по системе Станиславского»? Так имей в виду: ты мне не ученик, я чуть со стыда не провалился, на тебя глядючи!

— Костя, это жестоко, — заступился за Павлика Карл Иванович. — У мальчика первая роль, ты же знаешь…

— Молчи, Карл! Не смей его жалеть. Не беспокойся, он сам себя отлично пожалеет. Он себя любит, он себе все простит. Бездарность! Самовлюбленное ничтожество! Погляди на него: черные очки надел, чтоб почитатели на улице не приставали, он ведь стал знаменитым!

Павлик тоскливо молчал. А что он мог сказать — ведь все это было правдой. Только Павлик думал, что никто, кроме него, не заметит, что играл он в фильме плохо. Или, во всяком случае, если заметит, то промолчит — из деликатности.

И, действительно, все промолчали. Даже хвалили Павлика: мол, такой молодой, а уже талантливый.

Константин Сергеевич устремил на знаменитого горящий взгляд:

— Говорили тебе в детстве: «Люби искусство, а не себя в искусстве»? Говорили?

— Говорили… — сознался Павлик.

— Говорили тебе, что сцена — святое место? Что там нельзя лгать и притворяться?

— Говорили.

— А ты?

Павлик взмолился с отчаянием:

— Константин Сергеевич, вы же сами писали, что актер имеет право на неудачу!

Ох, лучше бы он молчал!

— Актер! — взбешенным шепотом произнес Станиславский. — Актер — да! Тот, кто всю душу отдал роли, кто ночей не спал, кто о себе забывал, горел, мучался… А ты?

— Так сценарий был плохой, — вздохнул Павлик. — Где там гореть-то? И режиссер — дурак.