Геннадий Шингарев - Мальчик на берегу океана

Каждый, кто читал роман Чернышевского «Что делать?», вероятно, помнит то место, где Рахметов, придя к Кирсанову и не застав его дома, устраивается на диване с книгой в руках. Рахметов человек необыкновенный, как можно догадываться, — подпольщик-революционер; он никогда не тратит времени даром. Что же он читает? Книжка называется: «Толкование на книгу пророка Даниила и Апокалипсис св. Иоанна».

Непонятно, что интересного мог найти для себя герой Чернышевского в теологическом трактате. И уж совсем странно для современного читателя то, что автором этого трактата был не кто иной, как Ньютон.

Сейчас нам трудно представить себе, чтобы ученый, давший векам образец строгости научного мышления, мог одновременно отдать дань какой бы то ни было мифологии. Однако в эпоху Ньютона отношения между естествознанием и религией были иными, чем в последующие века. Законы Кеплера, Декартовы координаты, великая и малая теоремы Ферма́, треугольник Паскаля, закон Бойля-Мариотта, комета Галлея — все эти законы, открытия, нововведения принадлежали людям, которые страстно интересовались вопросами веры, находили особый вкус в толкованиях священных текстов, спорили о догматах и сочиняли ученые теологические труды. Блез Паскаль провел в размышлениях о религии все последние годы своей недолгой жизни. Рене Декарт написал «Размышления о первой философии, в коей доказывается существование бога и бессмертие души» (что не помешало римской церкви включить его сочинения в список запрещенных книг, а христианнейшему королю Франции — запретить преподавание его философии в Парижском университете). Бойль учредил кафедру для борьбы с атеизмом. Гук написал трактат о Вавилонском столпотворении. Исаак Барроу прославился как церковный оратор. Генри Ольденбург, этот бесконечно преданный науке человек, в письме к одному амстердамскому раввину всерьез обсуждал сроки второго пришествия Христа, а некоторые члены Королевского общества занялись вычислением этой даты. И так далее. И дело не только в том, что ученые того времени были, как правило, питомцами схоластических университетов, обучались богословию как профессии и часто сами становились священниками.

Семнадцатый век — это век разума. Ученые сорвали покров таинственности с мироздания, и оно предстало перед ними как зрелище удивительного порядка, соразмерности и разумной простоты. В этом смысл слов Ньютона: «Природа проста и не роскошествует излишними причинами». Образцом этого совершенного порядка была Солнечная система. На лекциях в память Бойля Ричард Бентли — мы о нем уже упоминали — говорил: «Без тяготения мир обратился бы в хаос». Природа устроена разумно. И это, в глазах философов и ученых, только подтверждало то, что мир задуман, создан и управляем высшим разумом. Философы XVII века сотворили бога по собственному образу и подобию.

Их не смущало то, что религия основана на вере, наука же требует доказательств и по этой причине не может вмещать в себя догмы Священного писания. Напротив, наука, с их точки зрения, должна была подтверждать религиозную веру. Она была призвана представить неопровержимые доказательства мудрости творца. Ученым казалось, что наука успешно выполняет эту задачу.

Была во всем этом и другая сторона. Общество сотрясали религиозные распри. Политическая борьба принимала форму религиозной, война вероисповеданий подчиняла себе политику. На британских островах, где все столетие прошло в столкновениях католиков и протестантов, сторонников единовластия короля и противников этой власти, ни один представитель науки не мог остаться равнодушным свидетелем этой борьбы. В дни Великого Мятежа университеты, издавна опекаемые Стюартами, были опорой старого режима. Над Оксфордом, окруженным республиканскими отрядами, развевалось королевское знамя. Во второй половине века положение изменилось. Но колледжи по-прежнему не стояли в стороне от событий. Теологические упражнения университетских магистров были их вкладом в религиозную и политическую борьбу.

Обратите внимание на любопытную аналогию. Философы представляли себе творца как законодателя и устроителя, который так хорошо все предусмотрел, что мир может существовать без его вмешательства: бог не может нарушить законы, установленные им самим. И точно так же не вправе нарушать законы король, управляющий страной. Бог ученых XVII века сам напоминал великого ученого и инженера, но он напоминал также просвещенного монарха в конституционном государстве.

Таков был этот своеобразный брак, который заключили естествознание и философия с религией и богословием. Брак оказался непрочным. Спустя столетие Пьер-Симон Лаплас, знаменитый французский математик и астроном, выпустил «Небесную механику»; эта книга была преподнесена Наполеону. Когда Наполеон спросил автора, где в своей системе мироздания он отвел место для бога, Лаплас ответил: «Государь, я не нуждаюсь в этой гипотезе».

Что же можно сказать о самом Ньютоне? «Едва ли кто мог бы соперничать с ним в знании Священного писания», — заметил как-то Джон Локк, и это были не пустые слова. Чуть ли ни самое раннее из его детских воспоминаний — мать показывает ему картинку, висящую на стене: жертвоприношение Исаака. Образы Библии обступают его с младенческих лет. Дядя Джеймс, его воспитатель, — ученый пастор. Отчим — тоже священник.

Исаак и сам собирался стать священником, и хотя он не принял духовного сана, как полагалось члену ученой корпорации, его одиночество, бессемейность, самоотверженный труд очень напоминают религиозное служение. Его пуританское благочестие неожиданно прорывается в яростных выпадах против «гоббистов» (то есть последователей Гоббса — философа-материалиста). Раскрытая протестантская Библия постоянно лежит на его конторке посреди рукописей и астрономических таблиц.

И «Начала», и «Оптика» заканчиваются фразами о величии творца.

С годами занятия богословием отнимают у него все больше времени. Некоторые считают, что в этом сыграла роль душевная болезнь. В начале 90-х годов, в промежутках между обострениями недуга, он написал заметку «О двух важных искажениях текста Св. писания». Он утверждал, что два места из посланий апостола Павла переведены неверно. А это значит, что догма троичности, основанная на этом неправильном переводе, должна быть отвергнута. Ньютон был «антитринитарием» — противником учения о тройственности христианского бога, хотя по иронии судьбы состоял членом колледжа Троицы. Для нас спор о троице, естественно, мало интересен. Сочинение Ньютона показывает, однако, какое место эти вопросы занимали в его жизни.