Лариса Исарова - Война с аксиомой 

Она доела последний кусок сыра и начала мыть посуду в тазике, приказав Виталию:

— А ты вытирай, приучайся. Ты мне во всем будешь помогать!

Но это, кажется, его не пугало…

— Ну, так что вы собираетесь делать? — спросила я педагогическим голосом.

— Алла советует на целину… — нерешительно начал Виталий.

— А, конечно! Там мы живо устроимся: и на себя заработаем, и родителям присылать сможем… Немного, конечно.

Она оперлась подбородком на скрещенные руки.

— Но у тебя нет никакой специальности…

Я старалась говорить только с ним. Еще недавно это был такой разумный, такой серьезный мальчик.

— Ну и что? — опять она. — Сначала нет, потом будет. Подумаешь, удивили!

— Мама не даст нам дружить, — с горечью сказал он и в упор посмотрел на меня.

И я отвела глаза. Я не имела права осуждать его мать, я не имела права восстанавливать ученика против родителей, и я неуверенно выговорила:

— Ну, можно ей объяснить… Я попробую…

Он махнул рукой.

— Был бы отец жив… А то и Алла ребенок, ее из дома срывать! А стану ли я ей настоящей поддержкой?..

— Да ты не о ней, ты о себе подумай! — не выдержала я. — С твоими ли способностями отказываться от учебы?! И ради чего?!

Он вдруг улыбнулся. Просто улыбнулся. Как равный.

— Я отогрелся возле нее.

И такая это была откровенно обнаженная фраза, что в комнате застыло молчание. Даже Алла перестала трещать. Она только встала и погладила его руку. Поверх пиджака. От кисти к локтю. Точно этим говорила мне: видите, как немного нам надо, чтобы быть счастливыми?!

И только сейчас я почувствовала, как был одинок, как замерзал этот благополучный мальчик в своем «идеальном» детстве.

Потом я разместила их на ночь. Ее — на своей кровати, а его — на полу, на чемоданах. Сама же села к столу и стала думать, что делать с этими птенцами.

— Вы знаете что? Вы бы нам одолжили рублей пятьдесят? — вдруг звонко сказала она. — А мы, как заработаем, вам вышлем. Мы же не безрукие. Вон сейчас няньки и по сорок рублей отхватывают. А я же не простая, я уже со стажем детского сада!

— Спи! — сказала я.

Но она ворочалась, что-то еще высказывала и вдруг уснула, на полслове, свернувшись в клубочек. А Виталий не спал. Он лежал с открытыми глазами, и лицо его было сосредоточенное, тревожное.

— А как же Таня Степанова? — спросила я шепотом, когда Алла уснула.

Он чуть усмехнулся.

— Я одинаково дружил и с ней и с Андреем.

Взгляд его был абсолютно прям и честен. Но я, я не была уверена, что Таня Степанова только дружила с ним.

Трио это организовалось неожиданно, после Нового года. Поэт Андрей так и не примирился со Светой. Во всяком случае, вместе мы их больше никогда не видели. И ни к кому не прилепился душой. И это его тяготило. Он был по натуре плющом.

Таня же Степанова, чемпион по сплетням не только в классе, но и в школе, не пользовалась симпатиями ребят. Сближались с ней только обиженные. Да и то ненадолго.

Она была рыхлая, веснушчатая и постоянно мурлыкала под нос эстрадные песенки. И еще она помнила, что она «девочка из очень хорошей семьи», и друзей себе выбирала осмотрительно. Именно от нее я впервые услышала выражение: «Ну, Поляков не нашего круга, я не могу привести такого в дом».

С Оленевым сблизилась она после своего нелепого письма в газету. Текст его был такой:

«Дорогая редакция!

Я хочу написать о своем горе. Да, хотя мне всего 16 лет. Жила я, как все: училась в девятом классе 45-й средней школы. Было у меня много друзей… Но что такое друг? Это человек, который в беде поможет, радость с тобой разделит. И вот я заболела. Болела не месяц, меньше, всего неделю… Но ко мне никто не пришел. Целый день сидишь дома, пьешь микстуру, читаешь. Как хочется с кем-нибудь поделиться мыслями… Но никого нет. Мною овладело чувство, которое невозможно описать. Но может быть, кто-нибудь поймет меня, а?

Да, я комсомолка, и мои друзья тоже комсомольцы. Неужели у них нет ни капли товарищества? Конечно, они не думают, что я отстану. Они считают меня хорошей ученицей. Но в этом году я снизила свою успеваемость до предела (это не только мне так кажется). Может, это потому, что у меня нет того друга, о котором я мечтаю…

Нет, во всем виновата только я. Я не могу никого обвинять. Но почему я такая, почему? Всем я делаю только зло… Учителям — потому что плохо учусь. Домашним… Но про дом и говорить даже нечего. У меня нет отца. Он от меня убежал. Мама вышла замуж, у нее сын. Она живет со мной, но как жить, если ей ближе Вовка и дядя. Она меня защищает, но иногда…

Ведь в книгах пишут — был такой, сякой (Медынский «Честь»), а стал вот каким Антон Шелестов. Но почему я такая? Ведь не родилась я такой? Я знаю, что я несдержанна, изредка груба, может быть, ленива… Но кто, кто вытащит меня из этого омута? Ведь я тоже хочу быть человеком! Хочу быть или шофером, или конструктором самолетов. Но как он из меня выйдет, если я такая?

Я не знаю, зачем написала в редакцию, но я не хочу быть такой. Может быть, если вы напишете обо мне, мои друзья поймут, может, догадаются, о ком написано, и вытащат меня.

Адреса и фамилию я не пишу. Только номер школы. И зовут меня Таней».

Я запомнила это письмо хорошо, потому что из-за него снова резко поспорила с Марией Семеновной. Это письмо ей переслали из редакции с просьбой найти несчастную девочку и устроить обсуждение «искреннего порыва ее души».

Я сразу поняла, кто автор, по почерку. Да и по стилю. И рассмеялась:

— Мировая скорбь!

— Ты знаешь, кто это? — спросила Мария Семеновна.

— Знаю. Степанова.

Брови Марии Семеновны поползли вверх.

— О! Да, сложная натура!

Я улыбнулась, но оказалось, она это изрекла всерьез.

И меня прорвало:

— Конечно, невероятно сложная! Вспыльчивая, ревнивая, эгоистичная, мнительная, мечтательная дуреха!

Мария Семеновна укоризненно покачала головой:

— И тебе не стыдно? Девочка страдает…

— Потому что ни один мальчик на нее не смотрит!

Она все укоризненней качала головой, сидя на стуле, как в кавалерийском седле.

— И вообще, — сказала я, — уважающие себя девочки не будут писать в редакции такие нелепые письма.

Мария Семеновна взяла письмо в руки и стала снова перечитывать, комментируя читаемое вслух.

— Бедная! При живой матери почти сирота. Сейчас так редки гордые, одаренные настоящей чуткостью и тонкостью девушки, застенчивые, трогательные…

Я замерла. Остолбенела. Оказывается, Мария Семеновна еще и сентиментальна. И легковерна. Это она-то, с ее солдатской прямотой!

— Конечно, такую девушку не могут понять современные олухи. Им бы лишь хаханьки да хиханьки, а она болезненно осмысляет жизнь.

Мария Семеновна дирижировала своей «арии» пальцем.

— Одиночество в шестнадцать лет… Что может быть больнее?! А ведь мимо таких девушек парни проходят, как мимо стенки. Кидаются за любой смазливой рожей…