Лариса Исарова - Война с аксиомой 

Но каждую свободную минуту оказывалась около них Люба Афанасьева, староста. Она высокомерно поглядывала на носившихся по коридору мальчишек, а на уроке постоянно оборачивалась к «гигантам», подолгу не отрывая от Политыко золотистых растерянных глаз. Изредка я замечала, как она томилась у подъезда школы и, только когда выходили Сапогов и Политыко, медленно уходила вперед по переулку. Они быстро нагоняли ее и дальше шли вместе.

Но через неделю она поскучнела и не отзывалась, когда Политыко ее окликал. И после школы опять стала ходить с девочками.

Последней начала дружить с Политыко Маша Поляруш. Она тихонько, бочком присаживалась к ним за парту и с вдохновением объясняла алгебру, краснея, когда ловила нахальный взгляд Политыко. Маша была очень высока, с узкими плечами и длинной шеей. Она вытягивала ее по-гусиному вперед и носила круглые старинные очки. Но и она выдержала это общество недолго.

Лишь Лайкин оставался связующим звеном между «гигантами» и классом. Лайкин — наказанье учителей, любимец ребят, на редкость болтливое и непоседливое существо. Учился он плохо, был мал и тощ, и самыми заметными в его наружности были огромные краснеющие уши, похожие на веера.

И вот этот крохотный Лайкин подружился с Политыко. Когда рядом бывал Сапогов, он грустнел и усиленно вертелся в компании наших мальчишек. Но стоило Политыко на секунду остаться одному, как Лайкин, точно магнитом притянутый, садился за его парту, болтал ногами и хихикал от каждой шутки. Я всегда улыбалась, видя их рядом. Лайкин доходил Политыко до плеча.

Как-то утром Мария Семеновна, пылая от гордости, сказала в учительской:

— А знаете, наши-то, Сапогов и Политыко, выиграли межзональное первенство. В марте поедут на республиканские соревнования.

В классе я поздравила их.

Они приняли это скучающе, а остальные ребята странно молчали.

— Почему вы такие кислые? — спросила я. — Из нашего класса победители…

Рыбкин наморщил лоб.

— Ну и что?

— Патриот!

— А нас звали? — зазвенел негодованием Юрка Дробот, страстный болельщик.

— Да, что ж вы никому не сказали об игре? — миролюбиво спросила я Политыко. — Вон сколько болельщиков потеряли!

— Всех не позовешь. — Политыко иронически улыбнулся.

— Мы не думали, что наши дела кого-то интересуют, — добавил Сапогов.

— Ну, если вам не интересна поддержка товарищей… — Я обиделась. — Я с удовольствием пошла бы на соревнования. Очень приятно, когда победители — твои ученики!

— У нас есть настоящие болельщики, — засмеялся Политыко.

— Более взрослые, опытные, — поправил Сапогов.

Рыбкин вытянул вперед нижнюю губу. Вид его говорил: вот так, чего их поздравлять?

Через несколько дней был назначен сбор металлолома. Светлана Сергеевна язвительно сказала:

— Посмотрим! У тебя теперь таких два «гиганта»! А мы все-таки победим!

Я промолчала. Я была абсолютно уверена в победе. Да и весь класс. Нам надоело постоянно видеть самодовольные лица девятого «А».

А на воскресник Политыко и Сапогов не пришли. И мы оказались на втором месте. Ну что могли сделать, творя даже подлинные чудеса доблести и геройства, мои восемь мальчиков против пятнадцати Светланы Сергеевны?

Мое разочарование в новых учениках укрепил наш физик Николай Ильич, единственный мужчина в школе. Но ребята совершенно его не слушались. Никто не знал сколько ему лет: розовая лысина, резиновая, чисто промытая кожа, хитрые глазки в мешочках. Ходил он медленно, расставя руки, чтоб его не задели, точно был шкафом со стеклянной посудой, и любил повторять одни и те же фразы, как испорченная пластинка: «О господи! Не цените!», или: «Приторно смотреть», или: «Создал бог чудо и сам заплакал». И он всегда говорил о себе: «Я кудрявый».

Мне кажется, что Мария Семеновна терпела его только за безобидность и балагурство. Как-то я сказала ему, что не могу понять, что он за человек. Он угрюмо ответил:

— А чего меня понимать? Ученый — не вышел, учитель — так себе — серединка на половинке…

Но людей он знал и умел с ними ладить. На мой вопрос о Политыко и Сапогове заявил с редкой для него безоговорочностью:

— Один хитрый та блудливый, как козел в огороде, другой — телок!

Светлана Сергеевна, проверявшая журнал в учительской, возмутилась:

— Как не стыдно! Серьезные, вдумчивые ребята. А что они ваши шуточки не любят — честь и хвала! Достоинство есть, значит.

Николай Ильич покраснел лысиной и очень быстро ушел.

Она сказала:

— Нашла у кого спрашивать! Холодный, равнодушный человек. Жалко ребят — на всю жизнь физику возненавидят…

Я смотрела на ее безупречно аккуратную прическу, на холодные, точно никелированные глаза и завистливо думала: «Хорошо тебе, Светлана Сергеевна, никогда не ошибаться!»

Вечером, после того как я раздала домашние сочинения и Политыко получил тройку, меня вызвала Мария Семеновна.

В кабинете ее было накурено и холодно, но она не разрешала замазывать окна. Увидев меня, она спустила очки на нос и заявила со свойственной ей точностью формулировок:

— Где твоя голова? Кому ты тройки ставишь, горе мое?

— Кто заслужил.

Она закинула голову, и очки опять въехали на переносицу ее мужского мясистого носа.

— И когда ты за честь школы болеть начнешь? У нас спортсменов раз, два — и обчелся. Их любой директор переманит. Соображаешь?

Она смотрела на меня своими наивными серыми глазами.

На следующий день после уроков я попросила Сапогова и Политыко задержаться.

— Мне не нравится ваше поведение, — сказала я холодно.

— Да? — пропел Политыко, опуская ресницы.

— Вы обособлены от класса, от ребят.

— Мы не можем разорваться! — Он вскинул голову.

— Марина Владимировна! Поймите раз и навсегда, — терпеливо сказал Сапогов, — мы пришли в вашу школу, чтобы больше времени уделять спорту. От этого и школе почет.

— А в игрушки играть у нас нет времени, — перебил Политыко.

— Значит, комсомольская работа — игрушки?!

— А разве комсомолу не почет, если спортивное первенство держат комсомольцы? — Сапогов говорил с тяжеловесной убежденностью.

— Да и Марь Семенна нам что угодно разрешила… — снова влез Политыко.

Лица их были чуточку снисходительны. Они явно надеялись, что я не буду им докучать.

Вначале они ушли с одного урока, потом с двух, потом их не было целый день. Они отпрашивались и у меня и у Марии Семеновны, часто приносили справки из дому или от врача.

Пропускали они по-разному. Политыко всегда искал лазейку. Глаза его становились ультрачестными, он соглашался с каждым моим словом, кивал головой…

Сапогов подходил к делу прямо:

— Мне надо уйти с третьего урока.

— Зачем?

— Дело есть.

— Какое, можно полюбопытствовать?