Лариса Исарова - Война с аксиомой 

— Вы хотите, чтоб я соврал? Раз не говорю, значит, не могу.

Я не сразу поняла, чем грозят их прогулы.

Сначала мои ребята возмущались, а со временем стали завидовать, дальше — подражать. На все упреки резонно отвечали:

— А чего, им можно?

Я пошла к Марии Семеновне.

— Почему можно пропускать Политыко и Сапогову?

— У них уважительные причины.

— Врут!

— А доказательства?.. — Она зевнула.

— Ребята говорят.

— Завидуют! Мы гордиться должны такими спортсменами! Меня вчера познакомили с немецкой спортивной делегацией и представили: директор школы Сапогова и Политыко.

— Подумаешь, честь!

— Честь не честь, а приятно. И полезно, между нами говоря. Теперь нам обязательно скоро ремонт сделают. Вдруг еще иностранцы заявятся…

И по-прежнему на мой стол регулярно ложились справки и прогулы продолжались.

Чаще всего в справке Политыко было написано крупным почерком: «Мой сын Гена пролежал три дня дома по причине болезни живота (или головы, или горла). Родительница Политыко».

И наконец я потребовала, чтобы ко мне пришла его мать.

На другой день в школе ко мне подошла высокая полная женщина в черном пальто, отделанном белым песцом.

— Я родительница Политыко. — Она откинула белую пуховую шаль с головы.

Политыко был похож на мать, только лицо его казалось ярче, отчетливей. Она не привлекала сразу внимания, но миловидное лицо ее было умело подкрашено, а усталые глаза с фарфоровыми белками блестели. Она все время покусывала губы и дышала с одышкой, как сердечница.

— Мне Гена передал. Я сочла долгом не заставлять вас ждать. Что он натворил?

Улыбнулась. Улыбка у нее была умная, открытая.

— Простите, Марина Владимировна, что мы раньше не познакомились, но я так замоталась. Муж в отпуску, никуда не уехал, целые дни морочит голову. Да, что с Геной?

— Он бы мог учиться отлично. — Обычно это вызывало интерес в матерях, но здесь я ошиблась. — А он много пропускает уроков.

— Марина Владимировна, милая! Какое теперь значение имеют отметки? Уверяю вас, с первым разрядом по волейболу он всюду пройдет раньше любого отличника. Разве лучше было бы, если б он девочками увлекался?

— Гена и так высокомерен, а если он не будет подчиняться школьному режиму, у него испортятся отношения с классом…

— Знаете, дорогая, — она виновато улыбнулась, — я очень спешу! Вы наладьте там, в классе… а мы вас от благодарим… Умные люди всегда найдут общий язык. Вы меня понимаете?

Я отчаянно покраснела, даже волосам стало жарко.

— Ну, извините. Я не думала, что вы такой ребенок.

Я долго провожала глазами ее уверенную неторопливую фигуру. И мне впервые стало жалко Политыко.

Политыко теперь меньше прогуливал, но зато начал чаще уходить Сапогов; они точно сговорились играть у меня на нервах по очереди.

Пришлось идти к нему домой.

Крошечная круглая женщина встретила меня очень словоохотливо.

— Садитесь, садитесь, барышня дорогая! Извиняюсь, что в школу не ходила, — сил нет. Руки после работы отваливаются — уборщица я в клубе здесь… — Она прямо лучилась материнской гордостью. — Да и сынок у меня такой — грех жаловаться. Сам директор клуба сказал мне: честь тебе, Никоновна, что одна такого сына подняла. Муж-то как ушел в войну, так и не вернулся. Двух сынов отправила — тоже похоронки…

Я огляделась.

Маленькая полуподвальная комнатка казалась светлой из-за свежей побелки. Белая кровать с подзором, четырехугольный стол, на нем белая вышитая скатерть. В углу громоздилась этажерка, заваленная какими-то книгами.

— Ну, а как в школе — не балует Сашок?

— Он хорошо себя ведет и учится неплохо: он же серьезный, — невольно сказала я, загипнотизированная ее пламенным желанием похвалы сыну.

— Ох и серьезный, правда, и сам себя одевает.

— Да?

— Им в секции все дают: и костюмы, и обувку, и белье. Зарплата-то моя — только вынь да посмотри.

— Значит, вы довольны, что он спортсмен?

— А как же! Слава богу, при деле теперь. Я сначала боялась: может, дурака с Генкой валяют, ан нет. Нынче такой костюм дали ему после игры, чистошерстяной. Больших денег стоит, люди сказывают.

Она все говорила, говорила, а я смотрела на ее руки, темные, сморщенные. Они хоть и спокойно лежали на белой скатерти, но мелко, часто дрожали.

— А что, Саша последнее время много болеет? — спросила я.

— Болеет? Грех сказать, он у меня здоровенький. Только ныне горлом мается, ангины пристали. Ему уже велели после соревнований, в марте, идти на операцию, а то, слышь, сердце загонит.

Значит, все-таки хоть этот не врал и не прогуливал по пустякам.

Так все и тянулось в моем классе до ЧП.

Я вела урок в восьмом. Вдруг вбежала Светлана Сергеевна и оборвала объяснение на полуслове.

— Иди в свой класс, — сквозь зубы сказала она. — Там драка…

Я не помню, как влетела к своим ребятам. Учителя не было. Все толпились около Лайкина. Рыбкин загораживал его и монотонно повторял:

— А ну отойди, я кому говорю? А ну отойди, а то засвечу…

Лишь Политыко в одиночестве — Сапогова два дня не было — читал книгу.

Слезы стояли, не выливаясь, в круглых выпуклых глазах Любы.

— Ой, Марина Владимировна, что тут было!..

— В морду дать! — кричал обычно вялый и мягкий Валерка Пузиков. — Хватит нянчиться.

Я подошла к столу и постучала рукой:

— Долго будет этот концерт?

Через секунду у доски остался лишь красный взъерошенный Лайкин и такой же красный, но гладко причесанный Рыбкин.

Запыхавшись, ребята усаживались за парты. И хотя глаза их блестели, чувствовалось, что они уже выкипели.

— Что здесь произошло? — спросила я.

— Лайка стойку сделал, — сказал Рыбкин так безучастно, точно стойка самая естественная поза во время урока.

— Где стойку? Какую стойку?

— У доски. На физике сделал.

Губы Лайкина дрожали, но он горделиво вскинул голову.

— В общем, так, — вскочила Валя Барышенская, чуть задыхаясь от волнения. — Николай Ильич вызвал Лайку и стал в журнал смотреть. Лайка сделал стойку. Николай Ильич не заметил и велел отвечать. Тут Политыко и крикнул: «Так держать, Лайкин!» И Лайка ответил: «Есть так держать!» Николай Ильич схватился за сердце, и Люба побежала за врачом. И его увели.

Она рывком села.

— И Лайку бить хотели, — добавила Зайка Лезгина, накручивая лихорадочно косу на палец.

Ребята смотрели выжидательно, у Дробота ехидно поблескивали глазки.

— Иди на место, — сказала я Лайкину. И вышла.

Потом меня нашел Рыбкин.

— Марина Владимировна, останьтесь после уроков.

Он был очень угрюм и то расстегивал, то застегивал «молнию» на куртке.

— Мне в класс прийти?

— Нет, мы в учительской соберемся, как уйдут все…

В семь учительская опустела. Конечно, если бы Мария Семеновна была в школе, она бы не ушла до девяти. Она всегда приходила раньше всех, чтобы проверять уборщиц, и уходила последней, лично следя, не остается ли где-нибудь зажженная лампочка.