Лариса Исарова - Война с аксиомой 

До прихода ребят я пыталась читать, но буквы сливались в волнистую грязную линию, и я механически переворачивала страницы.

С кем посоветоваться?

Хорошо бы с Марией Семеновной! Но у нас создались в последнее время неровные отношения. Вначале я к ней очень привязалась. Меня восхищала ее биография (еще девчонкой участвовала в гражданской войне, потом была медсестрой, в эту войну работала в госпитале, а после войны закончила заочно пединститут и пошла на старости лет работать в школу). Пленяла даже ее грубоватость.

А какой она была работягой! С восьми утра до двенадцати ночи скрипел ее громкий голос. Ходила она в мальчиковых полуботинках и стучала ими, как сапогами, и в школе все вздрагивали, слыша ее тяжелые шаги. Жизнь она видела без прикрас и немного напоминала мне Рыбкина. Если в классе была драка, он разбирал дело так:

— Драка честная?

— Да.

— Тогда расходись.

А потом моя дружба с ней лопнула. На очередном педсовете я открыто выступила против нее, когда она хотела исключить из школы моего рыжего Мишку Полякова, спекулировавшего билетами в кино.

Сидевший рядом со мной Николай Ильич шепнул:

— Теперь вас сживут со свету по всем правилам военного искусства.

— За что?

Он усмехнулся:

— Мария Семеновна живет по принципу: во-первых, я твоего горшка не видела; во-вторых, он был разбитый; в-третьих, на́ его и подавись.

И с этих пор все действительно изменилось. Оказалось, что я плохой организатор, что у меня огромный процент двоек, что я гнилая либералка и лодырь.

Она ни слова не выдумывала. Я и правда была очень неопытна и неумела: работала рывками, запускала отчетность, иногда покрывала ребят, помня о своей юности, нерасчетливо ставила двойки.

Но раньше мои грехи объяснялись молодостью, горячностью, а теперь скидка кончилась.

Наконец в учительской собрались ребята: Рыбкин, Юрка Дробот, Валя Барышенская и Валерка Пузиков.

Очень деловито составили они стулья кружочком перед диваном и уселись чинно, точно в президиуме.

И замолчали.

Несколько секунд мы прислушивались к далеким позвякиваньям трамвая. Лица всех казались серыми, усталыми.

— Марина Владимировна! — вдруг выпалил Рыбкин с непривычной для него скоростью. — Лайка не виноват.

— Политыко заставил…

— Давайте по очереди! — взмолилась я. — Кто скажет толком?

— Политыко натравливает Лайку на учителей. — Валерка Пузиков провел рукой по торчащим волосам, но они встали еще решительней.

Секунду стояла тишина, вязкая, тупая.

— Зачем? — спросила я растерянно.

— Для форсу, — пояснил Рыбкин. — Себя показать. Обидно ему, что мы на него — ноль внимания.

— Ох и любит он куражиться, сил нет! — Голос Дробота звучал восторженно.

Я ошарашенно смотрела в их лица, и они то увеличивались, то раздвигались вширь, как в кривом зеркале.

— Чего же вы молчали?

Они переглянулись.

— С ним связываться!..

— С кем связываться? В чем дело? Что вы меня морочите? — вспылила я.

— Он же здоровила! — возмутился Дробот. — Да и шпана у него вся знакомая, болельщики. Свистнет — всыплют кому надо по первое число.

— Вы не знаете, какой этот Политыко дрянной! — сказала Валя. — Он все исподтишка делает: натравит Лайку, а сам любуется. — Лицо ее выражало высшую степень брезгливости. — А с девочками какой он!.. Ругается, как учителей нет, щиплет! Всякие гадости говорит! Мне Люба рассказывала.

— Эх вы, комсомольцы!

В голосе моем звучало отчаяние. Я им так доверяла, особенно Рыбкину…

— Политыко смеялся: вам никто не поверит…

— А Сапогов? — спросила я. — Он тоже куражится?

— Когда он в школе, Лайка не подходит.

Валя потерла лоб, сказала раздумчиво:

— Странно, ведь Сапог умней Политыко, а ему в рот смотрит. Ему одному верит, а нас за пустое место считает. Странно!

Валя никогда не пускалась со мной в откровенности, была сдержанна и холодна, но честно отвечала на все вопросы, роняя слова скупо и дельно. При этом ее шоколадные глаза смотрели прямо, твердо, и как-то невольно забывалось, что перед тобой худенькая белобрысая девчонка с огромными черными бантами в косах.

— Надо поставить вопрос о Политыко на классном собрании, — сказала я.

— Не выйдет, — уныло качнул головой Рыбкин.

— Почему?

— Никто не выступит.

— Понимаете, — вздохнула Валя, — самое страшное, что Политыко все время чувствует свою полную безнаказанность.

За окнами притаилась шелестящая тишина. Изредка тяжело проезжали грузовики, и школа вздрагивала.

— Итак, значит, Политыко сильнее целого комсомольского класса? — усмехнулась я.

— Так Марь Семенна все равно его будет защищать! — протянул Валерка.

— Она ему скорей поверит, чем нам, вот увидите! — Дробот часто имел с ней дело и знал, что она, когда отчитывает, не вслушивается в оправдания обвиняемого.

— Надо Машку уговорить, — сказал вдруг Дробот.

— Лайка по ней сохнет.

Все засмеялись. Лайка был намного ниже Маши.

— Она и не смотрит ни на кого из нас, — возмутился Валерка, — после Политыко!

— И правильно делает. — Валя стала последнее время отчаянной мальчишененавистницей.

— Вы плохо знаете женщин! — многозначительно сказал Дробот. Его рожица заискрилась лукавством.

На следующий день шел нудный мелкий дождь. Мне не хотелось ехать на работу. Я представляла ироническое лицо Политыко, замкнуто-настороженное Лайкина. Я заранее слышала нотации Марии Семеновны, скрипучие, как ее кресло. И мне вдруг страстно захотелось побросать вещи в чемодан, сесть в поезд и сбежать к черту на рога.

Вместо этого я поехала в школу. Оказалось, что Мария Семеновна два дня будет на совещании в гороно. Все в школе держались свободнее и жизнерадостнее. На секунду мелькнуло желание, чтобы радость продолжалась и чтобы в классе сегодня отсутствовали заодно и оба моих «гиганта». Но судьбе это показалось чрезмерным. Сапогов и Политыко возвышались на своей парте, как памятники спортивной мощи.

К Лайкину я относилась неровно. Иногда с жалостью. Родители его погибли во время войны, и воспитывала его суматошная и болтливая бабушка. Иногда со злостью. Он меня раздражал своим легкомыслием, наивным и одновременно — нахальным.

Иногда же Лайкин и меня смешил. Он всех великолепно передразнивал. Особенно удавался ему Рыбкин, хотя из одного Рыбкина можно было бы выкроить трех Лайкиных. Я вызвала его из класса в коридор.

— Что с тобой творится, Сима? — спросила я.

Он шмыгнул молча веснушчатым носом, глядя на свое колено.

— Ну, в чем дело?

Он молчал и водил ногой по полу, чинно сложив руки с обгрызенными ногтями. Сейчас он не егозил, не хихикал, не огрызался, и вид его был довольно жалок. Потом поднял на меня глаза, затравленные темные глаза с синеватыми белками.