Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

На этой Каменной мы с отцом стоим в очереди за хлебом.

Отец любит разговаривать в очереди.

— Подумать, кто я был до свободы. Батрак батраком. А теперь как никак — мастер в скорняжной. У меня есть подручные. Правильно написано в книге: «Мы не рабы, рабы не мы…»

Отец хвалится своей ученостью. Мне даже неудобно. Ему возражает Самуил, муж тети Златы:

— Вы тогда не стояли в таком хвосте. Лишь бы денежки, иди и купи, что душе угодно.

— А где были денежки? У меня или у вас? Мы калачи покупали?

Тут же стоит тетя Дуня с маленьким на руках. Мать Левко. Она поддерживает разговор.

— Бедняку всегда плохо.

На крыльце лавки показывается фигура мужчины. Он поднял руку.

— Хлеб будет только к вечеру. Расходитесь и не шумите. С пекарни сообщили…

Дальше не понятно, что поднимается. Я прижимаюсь к отцу, чтоб не быть раздавленной.

Самуил с трудом вытаскивает тетю Дуню с ребенком из толпы.

— Тише, граждане! Вы же сознательные…

— А ты сознательный? Шкура, спекулянт! Сам нажрался! Сейчас пойдем в Совет, мы их там растерзаем!

Человек на крыльце отдувается и кричит тоненьким визгливым голосом:

— Граждане! Вы потеряете очередь. Моей вины тут нет.

— Мы стоим пять часов. Почему молчал?

— Граждане, я, как советский торгаш, должен быть вежливым. Не принуждайте меня спихивать вас с крыльца. Я прошу вас, будьте любезны, идите к черту!

В конце концов ему удалось войти в лавку и запереться. Весь свой голодный гнев толпа обращает к Советам.

— Пойдемте, бабоньки. Засели, зажрались! Голодом морят. Раздерем их.

Отец очень вспыльчив. И когда сердится — может оглушительно закричать. Дома мы уже давно не слышим его самой высокой ноты. Но тут он вдруг как закричит:

— Ша! Чего туда идти?

Шум обрывается. Никто не понимает, кто это крикнул.

— А в управу вы тоже ходили, вот так просто, когда вам плохо было? Или вам всем хорошо было при царе?

Не так слова отца, как его сгорбленный вид, потертое пальто и изнуренное лицо как бы заставляют группу разъяренных женщин на мгновение остановиться. И тут же с новой силой раздаются крики:

— Да у него там сын в Совете, так защищает.

— Чего его слушать. Верно, сын…

— Мой сын, — гремит отец, — чуть голову не сложил за то, чтоб не было царя. Лежит в военной больнице. И семья моя тоже голодает. Дочка моя, Соня, — учительница.

Но голос отца сорвался, и он начинает кашлять. Да так тяжело, что наклоняется прямо к земле.

Я тащу отца из толпы. Нам дают дорогу. Женщины смотрят нам вслед.

— Надо тебе ввязываться, — плачу я. — Стыдно прямо.

Через несколько дней отец приходит с работы очень веселый.

— Я сегодня выступал на собрании, — гордо говорит он Соне.

Соня улыбается.

— Ну, давай расскажи… — поощряет она его.

— Наш бухгалтер не принес получку. Мы спрашиваем, почему. Так он нам отвечает: не управился с бумагами.

— Так что ты об этом сказал? Может быть, он, правда, не успел.

— Ты меня считаешь прежним… Не думай… Я часто его вижу пьяным. Как теперь люди берутся пьянствовать? А за столом сидит и дремлет. Я взял да выступил. Я говорю так: «Если инженер сидит и думает, так, может, он что-нибудь выдумывает, а если бухгалтер сидит часами и думает, так я думаю, что он ничего не делает».

Соня заливается, хохочет. Но отец вдруг мрачнеет.

— Как ты думаешь, не турнут меня за это из мастерской?

— Нет, грей их там в хвост и гриву. Не бойся!

— Чего мне бояться? Слава богу, за свой век набоялся. Пристава боялся, Деревянко боялся. Думал, что без Деревянко не проживу. Теперь — хватит.

Только отец начинает собираться в синагогу, приезжает фельдшер. Слушает маму и что-то долго говорит с папой и Соней.

Отец остается дома. И разворачивает букварь. Соня с заплаканным лицом держит маму за руку. Мама лежит такая высохшая, что едва заметна под одеялом.

Мама умирает на рассвете. Всю ночь ее бессвязный крик держал нас возле нее.

В пасмурный осенний день у нашего дома стеной стоят люди. Откуда столько людей знали маму? Соня поехала за Абрамом в Луганск. Его пора выписывать. Крик отца и сестер не дает мне думать об Абраме. Его привозят ночью. В моей опустошенной душе что-то переворачивается. Я бросаюсь к нему. Мы сидим с ним около мамы. Он долго молчит, прижимая меня к себе и, поглаживая неподвижную руку мамы, тихо произносит:

— Мамочка! Хоть бы капельку радости ты видела от меня! Какая будет жизнь, а ты не дожила!

Рыдая, Соня что-то говорит ему об опухоли. Он не слушает ее и гладит, гладит мамину руку. И тут я впервые чувствую, что мне не хватает воздуха. Я глубоко и безнадежно плачу.

Как жить без мамы? Раньше я думала, что очень нужна маме. Всегда она меня ищет, зовет, сердится, когда задерживаюсь. Теперь я начинаю постигать другое.

Долго я еще не верю, что мамы нет. Один раз я играю на пустыре; Левко зовет тетя Дуня. А меня? Почему меня не зовут? И я тоже бегу домой. Стоит только открыть дверь в кухню — и все окажется по-прежнему. Я стою перед дверью. Открыть оказывается страшно. А вдруг ее нет? Действительно пусто. Даже маминой кровати в кухне нет.

Понурив голову, я бреду обратно на улицу. Сирота… Слово какое… Как полынь…

Все в жизни становится по-другому. Вот во дворе мы с детьми Златы ведем хоровод. Мы приседаем, поднимаемся, раздвигаем и сужаем круг:

Идет мимо двора квартирная хозяйка. Раздается ее зычный голос:

— Ну, как вам это нравится? Мать умерла, а она играет и поет. Она всегда была такой дрянью…

Я съеживаюсь, как от удара, размыкаю руки и, опустив голову, выхожу из круга. Ребята жалостливо смотрят на меня.

Выбегает соседка Злата.

— Холера на твою голову! — набрасывается она на хозяйку. — Господи милосердный, тебе бы дожить до такой радости, как у этой девчонки! Обрадовалась, что можно дитё обидеть. Царя и то убрали, а она до сих пор тут командует…

Теперь Злату остановить невозможно.

Собираются люди. Я сажусь на камень, свертываюсь, кладу подбородок на колени и горько плачу.

В доме холодно и неуютно. Ходим в пальто. Озябшими руками собираю уголь, но домой приношу его очень мало. Дома за хозяйку — Лея. Она прячет хлеб и выдает его маленькими кусочками. Нет обеда. Если достанут хлеб или другую еду, тогда быстро садятся за стол.

Соня не приходит до поздней ночи. Кончатся классы — работают мастерские. Папа говорит: «Не школа, а кузница». Кончатся мастерские — учатся старики и взрослые. Называются ликбезами.

Абрам уехал в какое-то «распоряжение».

В это утро я чищу ложки. Как научилась у хозяйки. Тут я вижу кусок хлеба, завернутый во что-то белое. Все внутри заныло. Я не хочу весь. Маленький кусочек.