Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

Выхожу на улицу, но больше ни о чем не могу думать. Играю, а сама решаю: как только Лея выйдет во двор, побегу и отломлю самую крошечку. Нет, лучше отрежу, чтоб не заметно.

Вот Лея во дворе. Я — шмыг в кухню. Хватаю ножик. Только касаюсь хлеба, как на меня обрушиваются удары по чем попало!

— Проклятая девчонка! На всю семью получила. Порази тебя гром!

Вырываюсь из рук Леи и выбегаю из комнаты. Я знаю, куда мне бежать. К Таньке. Или к Левко. Здесь уже меня не могут побить. Я бегу в порыве горького раскаяния. К своему единственному теперь пристанищу.

Но Тани дома нет. Я бросаюсь к Левко. Он выслушивает меня и говорит:

— Один ход, шпарим на фронт. А то и вправду война прикончится, и нам тогда как? Я буду стрелять. Ты будешь милосердной сестрой. Абрама разыщем.

Я боюсь быть милосердной сестрой и молчу. А Левко продолжает:

— А уж харч там знатный. Только пойду к Архипу Ивановичу зараз, кое-чего вызнаю, а завтра чуть свет выходим.

Успокоенная, я вечером пробираюсь в дом.

Отец ласково говорит:

— На столе кулеш. Садись, кушай.

Жадно, придерживая тарелку, глотаю остывший кулеш. Острая жалость прокрадывается к сердцу. Дома кажется так хорошо, но для меня это потеряно навсегда.

Засыпая, слышу плач Леи:

— Ох, папа, Соня! Грех какой: сиротку побила.

Ко мне подходит Соня, касается рукой моей головы. Я отдергиваю голову, в то же время испытываю горькую любовь к этим милым, теплым рукам. Я заливаюсь слезами. Пусть еще больше жалеют меня. Уйду на фронт. Вернусь с крестом на косынке и с полной сумкой знатного солдатского харча. Жаль только, что нет мамы. Что никогда не будет. А она так мне нужна. И мама уже не увидит меня милосердной сестрой. Никакую не увидит. Так для чего же тогда все?

Утром в калитку заглядывает Левко. Вид у него решительный, губы строго поджаты.

— Я, наверно, не пойду. Жаль папу, Соню…

— Ну, тогда и нечего голову мне морочить. Без тебя хватит мне милосердных сестров.

Этого я не могу допустить. И я уныло плетусь за ним. Взять из дома нечего. Только старое пальто. Оно такое тяжеленное.

— Ну, чего ты тащишься? Лучше тебе сразу ворочаться.

Наш городок уже далеко-далеко. Я хочу есть, и как-то тяжело в голове.

К станции мы подходим вечером. Где-то пыхтит поезд. Вместе с другими мы бежим по маленькому перрону, перескакиваем через лежащих людей.

— Где эшелон на фронт? — спрашивает Левко, и его голос тонет в тяжелом шуме.

Я сразу теряю испуганное лицо Левко. Кругом бегут, толкаются, кричат. Никто ничего не отвечает. Навстречу, рассекая толпу, бежит красноармеец с котелком:

— Не знаете, есть тут кипяток?

Незлобливо отвечает впереди женский голос:

— Как же, наготовили тут для вас кипяток с чаями.

Я бегу вместе со всеми. Что-то кричу и я. Стоит эшелон. Фыркает и оглушающе ревет паровоз.

Люди бегут к вагонам, карабкаются, цепляются, падают. Я вместе со всеми. Но, отброшенная, оттесненная толпой, сваливаюсь в черную жирную лужу.

И уже ничего не хочу: ни на фронт, ни милосердной сестрой, ни на поезд. Ничего.

Вагоны вздрагивают и плывут в темноте. Я тяжело подымаюсь, захожу в вокзал. У женщины на коленях спит светловолосая девочка с измятой красной ленточкой.

Я вся в грязи. Голова тяжелая, и я укладываюсь на клетчатый пол, поодаль от людей.

Дрожа от страха, сырости, я вспоминаю о пальто. Ведь оно было со мной. Потеряла! А может быть, его не было? Я забываюсь в дремоте. И сразу вижу маму. Молодая, красивая, как Соня, она что-то ласково шепчет мне. Вся в белом.

— Мамочка! — прижимаюсь я к ней. — Наконец-то! Я измучилась без тебя! Прости меня за все. Но без тебя никто меня не любит… Не уходи, мама, я с тобой!..

— Встань, тебе холодно!

— Нет, мне жарко!

Мама удобно укладывает меня на протянутые руки и несет, несет. Приятно покачиваюсь. Затем покачивание усиливается. Голове даже больно. Открываю глаза. Передо мной женщина в белом халате. Она трясет меня. Я вскакиваю. С трудом соображаю, где я. Рядом с женщиной стоит рабочий с винтовкой.

— Я — тетя Катя, — улыбается женщина. — А ты кто?

— Я еду на фронт. Левко без меня уехал…

— Так, ясно! Встань! Эка ты грязная. Идем, обмоешься.

Я не спрашиваю — куда. Меня трясет. Зубы выбивают дробь. Идем и идем.

Входим в длинное здание с высокой оградой. Чистая, светлая передняя.

Тетя Катя исчезает за какой-то дверью. Брезжит рассвет. Стою занемевшая, полусонная. Из одной комнаты выбегает девочка с русыми косичками, в одной рубашке. Увидя меня, девочка останавливается, трет глаза, затем смотрит опять и неожиданно покатывается со смеху.

Через несколько минут из той же комнаты просовываются несколько девчачьих головок, и все они, весело смеясь, прячутся. Это надо мной. Куда бы мне деться? Как же тут жить, когда уже смеются? И куда пропала тетя Катя? Может быть, мне вернуться на вокзал?

Я прохожу дальше. Вот на дверях написано: «Дежурная». Я останавливаюсь. Рядом с дверью над полотенцем зеркало в деревянной раме. Вглядываюсь и обмираю: неужели это я? Лицо в полосках грязи. А волосы! Стоят дыбом! Слепленные грязью. В них солома, бумажки, подсолнечная шелуха. Шея грязная, длинная.

Дольше я не могу себя рассматривать. Подальше от людей! Я делаю шаг. Затем уже бегу к выходной двери… Но меня окликает тетя Катя. Она идет почему-то мне навстречу.

Так я вхожу в детский дом.

Через десять дней я — чистая, причесанная, в сером туальденоровом платье с белым воротничком — учу новеньких заправлять койки гладко, без единой складочки, без бугорочка, чистить до блеска ботинки и правильно стричь ногти. Чищу зубы и делаю гимнастику.

Сегодня мне директор сказал, что написали домой. Хотя я здесь недолго, но мне кажется, что я давно, всегда. Может быть, меня отправят домой. Мне кажется, что вся жизнь до детдома была только сном — так все далеко ушло. И наша пыльная улочка с маленьким флигельком во дворе, и семейная фотография над пузатым сундуком, и покореженный дуб на пустыре. Как будто никогда не было грустных глаз мамы, сгорбленной возле букваря фигуры отца, поездки на войну с Левко.

И при воспоминании об этом мне стыдно, что я одета вроде барышни, имею простыни. Каждый раз дают две и наволочку. Мне вдруг хочется сбросить платье, сдать простыни и помчаться домой.

Идет время. Проходят месяцы. Как-то меня зовут к директору.

Я испуганно открываю дверь. И на мгновение обмираю. За столом сидят папа и Соня. Они поднимаются. Соня бросается ко мне первая. Прижимает, целует меня и снова слегка отстраняет.

— Папа, посмотри, какая девица вымахала! — кричит Соня, не стыдясь директора. В глазах у нее слезы.

Отец целуется со мной и продолжает разговор с директором.

— Такая история! Кто бы мог подумать. Все двести пар ботинок покупает казна? И одежду тоже? Где же берутся такие деньги? А мы привезли ей ботинки. Конечно, не новые…