Гариф Губай - Дочь бакенщика

Дед Бикмуш поднял глаза и вдруг остановился как вкопанный. К телеграфным столбам были прибиты перекладины и на них, покачиваясь на ветру, висели люди. Четверо повешенных.

— Ох, звери! — глухо проговорил дед Бикмуш, сжимая кулаки.

— Ой, дедушка! — судорожно вцепилась в старика Ильсеяр. — Смотри, там наш дядя Андрей! За что его?..

— За что? Эх, Андрей, сынок…

— Не разговаривать! — раздался окрик офицера.

— Не дери глотку! — с ненавистью ответил ему дед Бикмуш.

Казак, заскрежетав зубами, замахнулся на старика, но не ударил, лишь выругался непристойно и приказал:

— Налево!

Дед Бикмуш, держа Ильсеяр за руку, свернул в переулок. Оттуда крупными буквами вывески смотрел на них трехэтажный, весь облупившийся дом.

Девочка испуганно прижалась к деду и, потянувшись к его уху, шепнула:

— « Тюрьма » написано, дедушка. « Городская тюрьма ».

— Видать… — глухо ответил дед Бикмуш, оглядываясь на женщин, которые с узелками в руках стояли возле тяжелых, выкрашенных в черный цвет ворот. — Передачу принесли…

Офицер подъехал к воротам и, пригнувшись, крикнул в пробитое в них маленькое зарешеченное окошко:

— Отвори!

Но ворота не отворились.

Казак раздраженно соскочил с лошади и начал стучать кулаками в ворота. Не достучавшись, он пошел к входу на другом конце здания и, ругаясь, скрылся за дверями.

Из тюрьмы неслись душераздирающие крики. Ильсеяр поглядывала на окна, но никого в них не замечала.

— Дедушка, почему кричат там?

— Крики в тюрьме не диво, милая. В тюрьме всегда кричат. Все кричат. Избивают небось кого… Ох и бьют тут крепко!

— Ой, дедушка!..

— На тебя, пожалуй, у них руки не подымутся… Но постращают обязательно. Допытываться станут, кто к нам ходил, зачем. Насчет парохода и партизан захотят узнать. Конечно, обозлены они сейчас, могут и ударить, как увидят, что ты не отвечаешь. А отвечать нельзя. Терпи, но молчи, милая. Ты про одного скажешь, а по его следам знаешь сколько заберут и погубят. Коли стали на этот путь, надо выдержать!

Ильсеяр молчала.

Дед Бикмуш прислушался, не подходит ли кто отпирать ворота, и решил, пользуясь заминкой, подбодрить, поддержать дух маленькой измученной своей внучки.

— Муки телесные стерпеть можно, — сказал он. — А вот душевных мук не выдержишь. У меня была такая история… Катили мы с товарищем пустую вагонетку. В забое это было. Подбегает к нам незнакомый человек, просит спрятать его. Мы недолго думая завели его в дальний закуток и завалили углем. А вслед за ним прибежали жандармы. Был, оказывается, тот человек главным во время забастовки на шахте. Прибежали жандармы, и нас к ответу: где он, куда делся? Мы стоим на одном — не видали, мол. А жандармы не верят. Подняли нас наверх и в каталажку. Допрашивали да били, били да допрашивали. Видят, ничего у них не получается, придумали новый способ пытки. Внесли в камеру целый таз розог, замоченных в соленой воде. Пока один прут в работе, другие, свежие, уже готовы. Взяли, стало быть, набухшую розгу и приказывают: « Ложитесь! » Легли. Как только ожгли меня раз по спине, так товарищ мой вскочил и заявил: в таком-то, мол, он штреке, в таком-то забое... Того, конечно, в момент нашли и в тот же день на глазах у всего народа повесили

Напарник-то мой тоже присутствовал при казни. Так вот, приговоренный увидел его и уже с петлей на шее крикнул: « Эх ты, продажная душа! »

Через год, — продолжал дед Бикмуш, — меня выпустили из тюрьмы, раны мои зажили, а у предателя так в ушах и звенело всю жизнь: « Эх ты, продажная душа! »

Так и пропал он. Умирал, тем же бредил. А уж о презрении шахтеров и не расскажешь. Не было ему от них житья. Сколько шахт переменил, все равно везде его ожидала слава предателя…

Вдруг распахнулись ворота. Ильсеяр шагнула вслед за дедом Бикмушем во двор, низко опустив голову, чтобы тот не видел ее наполнившиеся слезами глаза.

Ильсеяр проснулась в страхе от приснившихся ей кошмаров и с недоумением оглянулась по сторонам. Она лежала в большой мрачной комнате. Куда же она попала? И вдруг Ильсеяр с ужасом вспомнила все, что произошло.

Как только перед ними отворились двери тюрьмы, ее повели на допрос. Больная, трясущаяся в лихорадке, она уже не могла стоять на ногах. А те, кто допрашивал, не верили ей, обвиняли в притворстве, угрожали плетьми, шашкой. Один даже наганом пригрозил.

Потом вошел низенький человек в халате. Его все называли доктором, только по халату своему он был похож скорее на мясника, чем на доктора. Он вынул из кармана часы, подержал Ильсеяр за кисть и покачал головой. Тогда ее оставили в покое и привели вот в эту самую комнату. У Ильсеяр потемнело в глазах, и она упала на пороге. Что было дальше и сколько прошло с тех пор времени, она не представляла себе. Одно лишь знала Ильсеяр, что в комнате с ней находились дед Бикмуш и еще много других людей.

Сейчас в камере, несмотря на то что время едва приблизилось к полдню, было темно. Единственное заделанное железной решеткой окошко, выдолбленное в толстой каменной стене, было такое маленькое, что легко занавесилось бы носовым платочком. За решеткой то и дело мелькала фигура часового. На штыке его винтовки играли солнечные лучи.

Освещалась камера двумя крохотными коптилками, горевшими в фонарях, повешенных на стены одна напротив другой. В их тусклом свете можно было разглядеть женщину, которая возилась около печки с какими-то вещами. Иногда она оборачивалась и смотрела на Ильсеяр, лежавшую на приделанных вдоль всей стены широких нарах.

Из коридора или из соседней камеры донеслись хриплые голоса. Ильсеяр повернулась на другой бок и сразу почувствовала тяжесть окутавшей ее одежды. Чем только она не была укрыта: бешмет, шинель и еще бешмет… Ильсеяр нащупала такие же вещи и под головой. Откуда все это взялось?

Увидев, что Ильсеяр открыла глаза, женщина быстро подошла к ней:

— Вот и хорошо! Проснулась, детка?

В словах этой женщины Ильсеяр почувствовала такую теплую ласку, что ей и самой захотелось сказать в ответ что-нибудь очень хорошее. Но она застеснялась и тихо промолвила:

— Проснулась, апа.

— Не лихорадит теперь?

— Нет… Голова болит.

— Пройдет. Я тебя сейчас напою сладким лекарством.

— А ты, апа, живешь здесь или…

— Ежели объяснить покороче — заключенная. Такая же, как и другие здесь. Только я из соседней, женской, камеры. Пока мужчины на прогулке, я зашла, чтобы одеть тебя. А ты спала, да так сладко, что я пожалела будить тебя. А теперь ты сама проснулась. Давай оденемся, пока не вернулись мужчины.