Гариф Губай - Дочь бакенщика

— А дедушка, где мой дедушка?

— Не волнуйся, он сейчас придет.

Женщина сняла висевшие возле печки вещи Ильсеяр и подала ей. Они были хорошо выстираны и уже просохли. Ильсеяр в каком-то порыве прижалась щекой к руке доброй женщины и, заливаясь слезами, рассказала ей об отце. Однако женщина уже знала обо всем от деда Бикмуша и, стараясь отвлечь девочку от горестных мыслей, стала одевать ее и причесывать, рассказывая, что с ней произошло:

— Привели тебя сюда, положили на нары, а ты начала бредить. Бредишь, а самое лихорадка бьет. Все об отце и еще о каких-то людях говорила. А потом заснула и сразу полсуток проспала. Проснулась и опять стала заговариваться. Сама побелела, глазки закатились. Думали, что помрешь.

— А я ничего не помню, апа.

— Э-э… ты многого не помнишь, — сказала женщина и, поднявшись с нар, принесла пузырек с лекарством.

— На, выпей это. Пей, пей. Нет, допивай, а то пользы не будет… Вот так… Теперь непременно поправишься. Жалко нам стало тебя. А как дед твой рассказал, что ты сделала, мы тебя и вовсе полюбили. Мы ведь тут все политические. Не понимаешь, что это значит? Про революционеров слышала? Ну вот, вроде них же… Как только тебе хуже стало, мы заставили привести к тебе доктора. Он и дал это лекарство. Потом по его совету докрасна натерли тебя сухим полотенцем и закутали как следует. Тебе сразу полегчало. Ты попросила водички, выпила и опять уснула. Снова полсуток проспала…

Женщина заплела Ильсеяр косички. Потом достала из-под нар бутылку с молоком, хлеба и несколько яблок.

— Теперь покушай, детка. Вчера день передачи был. Родные да друзья принесли нам все это. И на твою долю осталось. У меня есть такая же дочка, как ты, Зейнапбану ее зовут. Уже два месяца не видела я ее. Это она: прислала яблоки, моя Зейнапбану… Да нет, сама не может приходить, она на фабрике работает… А вечером свидания не дают… Ну кушай, кушай…

— Спасибо, апа. А где мой дедушка?

— На допросе. Не бойся, придет. Ешь, детка, ешь.

Уже двое суток во рту Ильсеяр не было и крошки. И все же она совсем не могла есть. Отвернулась и от молока, и от хлеба, даже самого любимого яблока — румяной анисовки не захотела. Откусила раз и отодвинула. Женщина все же заставила ее съесть. А после яблока Ильсеяр и сама разохотилась, попросила молока. Обрадованная женщина ласково похлопала ее по спине.

— Вот видишь! Значит, дело пойдет на поправку.

Ильсеяр хотела было еще о чем-то спросить, но тут в коридоре послышались шаги. Она испуганно взглянула на женщину. Та ближе подвинула к ней еду и спокойно сказала:

— Не бойся. Свои…

Загремели тяжелые засовы, и медленно, со скрежетом и лязгом распахнулись железные двери. В камеру один за другим стали входить заключенные. Первый же из них на цыпочках подошел к Ильсеяр и, увидев ее сидящей на нарах, крикнул остальным:

— Проснулась! А ты и одеть ее успела, тетя Рахилэ?

Женщина кивнула головой и, дав несколько советов, как присматривать за девочкой, поспешила из камеры.

Между тем заключенные окружили девочку. Здоровались с ней, расспрашивали о здоровье.

Ильсеяр поначалу стеснялась, а потом стала осваиваться, разглядывать их добрые, открытые лица. Один заключенный даже показался очень похожим на отца. Такой же, как он, высокий, здоровый, широкоплечий. И лицо улыбчивое. Только этот чернявый, а отец Ильсеяр посветлей. Вот он отделился от других и, порывшись в углу, принес ей полную шапку лесных орешков.

— Отведай, маленькая революционерка, — сказал он серьезно, без всякой шутки.

За ним и другие, каждый чем мог, стали потчевать Ильсеяр. Наевшись досыта, Ильсеяр рассказала, как партизанский отряд штурмовал пароход белых.

Вдруг в коридоре раздались крики, стоны. Все повернулись к дверям. Опять загремели замки.

— Новенький, — шепнул один из заключенных.

Но он ошибся. В дверях показались два красномордых надзирателя в черных шинелях. Они втолкнули в камеру деда Бикмуша и захлопнули дверь. Старик стоял, покачиваясь из стороны в сторону, потом тяжело опустился на колени и, не выдержав, со стоном повалился ничком на пол. Заключенные осторожно подняли деда Бикмуша и положили на нары.

Ильсеяр с плачем кинулась к деду:

— Ой, дедушка, избили тебя, дедушка!.. Ты же весь в крови.

Дед Бикмуш не ответил, чуть приоткрыл глаза, хотел улыбнуться Ильсеяр, но не смог, весь сморщился от боли и снова опустил веки. Сквозь разорванную рубаху виднелось его исполосованное плетьми костлявое тело. Опухшее лицо все было в кровоподтеках, дыхание совсем ослабело.

Заключенные сидели молча, с нахмуренными лицами. Ильсеяр взяла бутылку с оставшимся в ней молоком и попыталась влить его в рот дедушке. Но зубы старика были плотно сжаты. Молоко белой полоской потекло с губ на подбородок и дальше, на едва приметно бившуюся грудь.

Словно ища помощи, Ильсеяр смотрела на заключенных. Один из них наклонился над дедом Бикмушем и приложил ухо к его груди. Остальные с ужасом смотрели, как мертвенная бледность покрывает лицо старика.

За дверьми снова послышалась возня. Снова на пороге появились надзиратели в черных шинелях.

— Ильсеяр Бикмуллина! — крикнул один, показывая на выход. — Давай скорее, ждут!

Ильсеяр, как жеребенок, напуганный волчьей стаей, прижалась к деду:

— Дедушка, миленький! Уводят меня, дедушка! И меня ведь так будут бить, дедушка!

Старик молчал.

Надзиратель еще суровее повторил:

— Живее! Ждут!

Ильсеяр беспомощно посмотрела на всех и громко заплакала.

Заключенные, которые с возмущением следили за этой тягостной сценой, переглянулись. Один из тех, кто стоял ближе к двери, схватил табуретку и шагнул к надзирателю:

— За ребенка принялись, бесстыжие!

За ним двинулись и остальные. Чуя, что это добром не кончится, надзиратели выскочили из камеры и захлопнули дверь. Табуретка с силой ударилась о кованое железо и разлетелась вдребезги.

Заключенные, возбужденно переговариваясь, окружили деда Бикмуша.

Как? Выживет? — спросил один тихо.

Тот, который, наклонившись над стариком, слушал его дыхание, кивнул головой:

— Выжить-то выживет. Да уж избили основательно…

Воцарилась гнетущая тишина.

По коридору, твердо печатая шаг, приближались какие-то люди. Опять распахнулась дверь. На пороге показались надзиратели с фонарями и с обнаженными саблями в сопровождении маленького жирного человечка. Он снял с переносицы золотое пенсне, протер белой перчаткой стекла и снова надел. Постоял, глядя на заключенных сквозь толстые стекла пенсне, и вдруг рявкнул:

— Бунтовать, мерзавцы!.. — Лицо его налилось кровью, губы дрожали. От злости он не мог говорить.

Один из надзирателей, взяв под козырек, тихо спросил его о чем-то и повернулся к заключенным, стоявшим плотной стенкой впереди Ильсеяр.