Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Еще не стихли аплодисменты, а он уже стал одним из зрителей в толпе. Надменный, солидный, преисполненный собственного достоинства, он с презрением смотрел «мужицкий» танец…

Залимгерий — многоликий ажагафа, в каждой сценке создавал психологически точный, всем понятный образ, характер.

Искусство его протягивало невидимые нити понимания между ним — артистом — и публикой, поэтому легко было понять, отчего Залимгерий был всеобщим любимцем.

…Мы возвращались вместе с Залимгерием. Вечер был теплый. С гор дул легкий освежающий ветерок. Полная луна серебрила улицы, листву, крыши домов.

Мы шли медленно. Залимгерий беседовал с Леонидом Петровичем. Я прислушался.

— До революции культура наша была подобна побегу, придавленному валуном, — говорил Залимгерий. — Знаете, у нас в горах бывают такие ливни, которые, как щепку, смывают с места огромные камни. Освободившись от гнета, побег постепенно оправляется, потом начинает буйно расти, удивляя мощью и яркостью цветения. Так и социалистическая революция освободила угнетенные народы, пробудила их к новой жизни. А новая жизнь требовала знаний, культуры. И вот тут культура русского народа сыграла поистине великую роль. Всем нам она стала аталыком, полным любви и заботы…

Мы подошли к дому. Залимгерий сказал, что завтра уезжает, и попрощался.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал я ему.

— Пожалуйста. Время еще не позднее, идем к нам.

Во дворе, под яблоней, на скамейке сидел Мишакуй. Был он в преотличном настроении.

— Эй, владычица! — крикнул он жене. — Накрывай стол, да поскорее.

Залимгерий поспешил на помощь матери.

— Ну, что скажешь? — обратился ко мне Мишакуй.

— О чем?

— Чтоб тебя болезнь живота поразила! «О чем, о чем»! — передразнил он меня. — О Кудабердоковых, о Залимгерие, о его отце, ты должен всех их показать в музее.

— Достойный и уважаемый род Кудабердоковых имеет интересную историю и тяжелую судьбу, он занял место в нашем музее. А что касается твоего сына — народного артиста Залимгерия, нет ему равного во всей республике.

Мишакуй, довольный ответом, принялся наставлять меня: во-первых, «чтоб в музее не было ни единого слова о Дамжуко»; во-вторых, ни в коем случае не упоминать, что Пшибий был лишен собственного имени и был прозван Хафицей; в-третьих, я должен был дать слово, что никому не скажу о его — Мишакуя — согласии передать мечеть под музей.

— А обо мне, — закончил Мишакуй, — ты напишешь, что я одним из первых вступил в колхоз и поставил его на ноги…

— Постой, — перебил я его, — ты же не работал в колхозе, ты был сельским пастухом!

— А чтоб тебя болезнь живота поразила! — возмутился Мишакуй. — Да если бы я не освободил людей от забот о своих коровах, разве они могли бы хорошо работать в колхозе? Соображать надо, слава аллаху, ты уже не маленький!

Спорить с Мишакуем бесполезно, но я и не поддакнул, промолчал. Это его насторожило, и он потянулся к папахе, чтобы пересадить ее с правой стороны на левое ухо — верный знак, что он сейчас начнет спорить.

Но тут подошел Залимгерий и пригласил нас к столу.

— Я нарушу обычай, поднимая первый тост за сына, — сказал Мишакуй, — пусть люди простят меня. Я делаю это в торжественный для моей души вечер, когда впервые за долгие годы чумазый Дамжуко признался в своем поражении. — Мишакуй оглядел нас ликующими глазами. — Наконец-то! Свершилось великое дело! Там, в клубе, когда ты выступал, мой сын, я предложил Дамжуко попробовать состязаться с Кудабердоковыми. Тут-то он и поднял лапки: «Не могу». За тебя, сын, за то, что осчастливил меня и возвысил свой род.

Залимгерий вспыхнул, покраснел, лицо его сделалось грустным. Он не разделял отцовского торжества, хотя и понимал состояние отца. От всего сердца жалел он родителя, проклиная прошлую жизнь, которая давила и калечила этого несчастного, ограниченного, честолюбивого крестьянина.

Второй тост Мишакуй провозгласил за главу рода Кудабердоковых — за Пшибия.

Испросив право сказать слово, я поднялся.

— Пусть здравствует Мишакуй Кудабердоков, породивший и воспитавший знаменитого артиста Залимгерия! — торжественным голосом сказал я.

— Ты очень умен, да не обидит и не обделит тебя счастьем аллах! — Потом похлопал по спине Залимгерия и произнес тихо: — Спасибо, сынок!

Мишакуй вышел из-за стола, объяснив, что ему нужно идти на ферму помочь напарнику. От нашего предложения проводить его старик наотрез отказался.

— Нет, не помочь напарнику, а похвастать ушел он, — горестно вздохнул Залимгерий. — Жаль, очень мне жаль отца.

Я понял, что сейчас самое время задать Залимгерию вопрос, ради которого я пришел к нему.

— Расскажите, как вы стали артистом.

— Это, Ахмед, долгая история…

— Расскажите, пожалуйста, очень прошу!

— Ранним летним утром 1935 года…

Я записал рассказ Залимгерия.

Раннее летнее утро 1935 года.

Красный шар восходящего солнца обещал хороший день. Но для выпускника средней школы Залимгерия этот день был мрачным. Насупившись, юноша повторял отцу в который раз:

— Театральное искусство самое прекрасное из всех родов человеческой деятельности. Оно воспитывает в людях честность и мужество.

— Чушь мелешь! — кричал рассерженный не на шутку отец. — Ездить из села в село, ставить на площади столбы, навешивать на них канат и ходить по нему? За это шутовство в твою шапку будут бросать медяки. Стыд и срам это, а не воспитание мужества!

— Отец, я говорю о другом, не об искусстве канатоходцев…

Но Мишакуй перебил его:

— А чем лучше водить медведя и заставлять его танцевать под бубен?

Не мог отец Мишакуй позволить сыну заниматься столь позорным делом. Правда, Кудабердоков знал об искусстве усáко — мастеров поэзии, и творцов песен — орéд-усако. Ведь научиться этому искусству нельзя, его дарует избранным сам аллах. Как же может отец благословить сына стать оред-усако?

В досаде на отца, который ничего не понимает, Залимгерий снова повторил:

— Я же собираюсь учиться драматическому искусству.

— Это еще что за искусство?

С жаром заговорил Залимгерий о театре, артистах, спектаклях.

— «Тиатра»?.. Сам не понимаешь, о чем говоришь! — Мишакуй строго одернул сына.

Конечно, Залимгерий отлично понимал, о чем вел речь. Но он не знал, как объяснить отцу, что такое сценическое искусство. И тогда он решил показать отцу этюд — немую сценку, которую он разыграл перед членами комиссии из Москвы, приехавшими в Нальчик для набора студентов в театральный институт.

— Меня попросили изобразить человека, — начал Залимгерий, — который сидит в комнате и с увлечением читает книгу. Вдруг он почувствовал запах гари. Теперь смотри…

И он стал изображать эту сценку. Он сидел за столом, склонившись над воображаемой книгой. Вот он поднял голову, отрешенными глазами поглядел вокруг, потянул носом воздух и снова ушел в книгу. Через несколько мгновений он тревожно вскинулся, быстро встал из-за стола. Шагнул вперед и в ужасе замер, затем бросился к двери, но она не открывалась. В отчаянии колотил он кулаками, рвал ручку, пытался взломать дверь. Его душило, он задыхался, в безумном страхе метался по комнате, опрокинул стул и, наконец, подбежал к окну. Глянул вниз, как в бездну, отшатнулся и, закрыв лицо руками, в изнеможении прислонился к стене.