Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Залимгерий рассчитывал произвести на отца впечатление силой артистического перевоплощения. Эффект получился, но совершенно неожиданный.

Без крика Мишакуй озабоченно поднялся, подошел к сыну, с беспокойством внимательно заглянул ему в глаза: все ли у сына в порядке с головой? Вроде бы все в порядке. И тогда Мишакуй осторожно стал задавать вопросы:

— А где этот самый тиатра?

— Его еще нет, но он будет.

— У кабардинцев ничего подобного не было и не будет.

— Будет, отец, непременно будет! Вот поедем в Москву, выучимся. А как вернемся, откроем театр.

Убедившись, что сын в своем уме, отец спросил, снова наливаясь гневом:

— И ты будешь разыгрывать из себя полоумного, как сейчас? Выбрось из головы эту дурь!

— Отец, я хочу стать артистом!

В гневе Мишакуй размахнулся и дал сыну пощечину. Залимгерий сцепил руки за спиной и так же стойко вынес второй удар тяжелой отцовской десницы.

Стоя перед отцом с покрасневшими щеками, он спросил:

— А на защитника можно учиться?

— Можно. Но если вздумаешь учиться шутовскому делу, запомни — ноги твоей не будет в родном доме!

Мишакуй испытывал чувство удовлетворения достигнутым результатом и столь решительным проявлением своей родительской власти.

— Вот как надо учить этих своенравных молодых, — похвалялся он перед сельчанами, выгонявшими скотину в стадо. — Сразу всю дурь вышиб из головы мальчишки. Где это видано — решил учиться на тиатра!

То ли Мишакуй преувеличивал силу воздействия родительской власти, то ли современная молодежь была слишком своенравна, — так или иначе, а Мишакуй и на этот раз потерпел поражение. Пока Мишакуй направо-налево хвастал, Залимгерий тем временем сложил вещички в фанерный чемодан, попросил у Герандоко немного денег и покинул дом.

Стоял чудесный летний день. Ночью прошел сильный дождь, и все вокруг было необыкновенно свежим и радостным. Солнце лило с высоты золото лучей на ярко-зеленые травы, и цветы наполняли воздух нежным ароматом. Белоснежные купола гор замыкали прекрасный пейзаж.

Залимгерию никогда еще не было так хорошо, как сегодня. Он шел и с благодарностью думал о своем учителе Герандоко. Это он развил и поддержал в своем ученике интерес и любовь к театру, помог ему поступить в институт. Улыбка трогала его губы при воспоминании о том, как он ловко провел отца. «Другого выхода не было, иначе не отпустил бы».

Да, отец считал, что после аллаха верховная власть над сыном за ним, за отцом, и слово его — закон. «Эх, если бы ты знал, как мне хотелось со сцены показать страшную картину всех унижений и оскорблений, которые вынес мой дед и которые не минули тебя, отец!.. Власть отца… А власть искусства? Нет, отец, твоя власть слабее власти искусства, которому хочу учиться и служить!»

Минули дни, месяцы, годы. Сам того не ведая, Мишакуй долго обманывал себя и других.

— Понимаешь, какой бедовый мой пострел, — говорил он, передвигая свою лохматую папаху с одного уха на другое, — учится в Москве на защитника. Вздумал было на тиатра, но как получил от меня подзатыльник, сразу образумился. Своими руками выбил из него эту дурь.

Обман открылся, когда состоялось открытие Кабардинского государственного драматического театра. Залимгерий пригласил отца, сказав, что хочет показать, как он защищает и борется за народ.

На горе себе, Мишакуй не удержался и похвалился Дамжуко.

— Вот и Кудабердоковым удалось показать себя. Мой Залимгерий сегодня вечером выступает. Какого-то хана судят. Вот еду слушать. Сын пригласил меня в Нальчик.

Дамжуко почему-то промолчал. Ему подобало произнести хох по такому торжественному случаю, а он, как показалось Мишакую, ехидно усмехнулся. Мишакуй был оскорблен и обижен. Всю дорогу он проклинал «завистливого недоброжелателя».

И вот Мишакуй в ярко освещенном зале. Люди нарядно одеты. И все с нетерпением ждут начала важного судебного разбирательства по делу какого-то хана, так полагал Мишакуй. «Должно быть, — рассуждал Мишакуй, — этот самый хан в свое время совершил много злодеяний, потом был в бандитах и зверствовал. А теперь попал в руки правосудия. Что ж, поделом ему. Как говорится, поев соли — пьют воду. Совершил зло — отвечай! И пусть мой Залимгерий не побоится выложить перед судом все, что натворил этот злодей: А как же иначе, ведь он — защитник, он защищает народ и Советскую власть. И судьи не помилуют этого господина, и ты, сынок, не давай ему спуску!»

Эти размышления были прерваны голосом из заднего ряда. Мишакуя попросили снять папаху. И правда, неприлично показывать ее столь изысканной публике. Но тут он вспомнил: сидеть среди людей без головного убора, значит, проявить к ним, и особенно к женщинам, неуважение. Мишакуй снова напялил папаху на голову.

— Снимите, пожалуйста, шапку, — снова попросил тот же молодой голос.

— Я не мальчишка, чтобы сидеть с непокрытой головой, — рассердился Мишакуй и поправил папаху, давая понять, что он сидит здесь с достоинством, не позоря сына, который в разбираемом деле будет играть важную роль. «А этот мальчишка просто не знает, что такое хабзэ [24] Хáбзэ, адыгэ хабзэ — правила поведения согласно принятым в народе обычаям. ,» — успокоил себя Мишакуй.

Невидимые руки раздвинули плюшевые занавески, и открылось просторное помещение на возвышении. В центре стоял молодой человек, одетый в старинные доспехи. Не веря своим глазам, Мишакуй приподнялся. Сердитое «сядьте!» вернуло его на место. Подавшись вперед, он вперил взгляд в молодого человека. Сомнений не было — на сцене его сын! Беспомощно оглянувшись по сторонам, Мишакуй съежился и опустил голову.

Со сцены звучала мужественная клятва вызволить заложников из ханской неволи. Но Мишакуй не слышал слов клятвы. «Опозорил, собачье отродье. Родного отца отдал на посмеяние недругам!»

Мишакуй решил немедленно уйти из этого проклятого «тиатра», чтобы никогда больше не видеть бессовестного обманщика-сына. Но в фойе он замешкался. «А что меня ожидает в селе? Насмешки. Здесь-то меня никто не знает…»

— Вы, наверное, опоздали, отец? Я провожу вас в директорскую ложу, — сказал товарищ Залимгерия, беря под руку расстроенного Мишакуя.

И вот Мишакуй снова в зале, в ложе, на мягком кресле. Кроме него, в ложе находились две красивые женщины. Одна из них почтительно уступила ему место в переднем ряду.

Поначалу Мишакуй почувствовал себя очень неловко. Эта ложа, отделенная от зала плюшевой занавеской, показалась ему чем-то вроде царского трона, на который он взобрался по недоразумению. Но потом чувство неловкости растворилось в другом, более сильном — в чувстве гордости: вот какие почести ему оказывают!