Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Она замолчала, но я уже понял, что мать Барасбия, женщина отсталых взглядов, внесла разлад между Марзидан и Барасбием. И тогда на помощь был призван Амирбий.

Итак, ремонт окончен. И здание это отнюдь не мечеть, а музей. Молодцы кожежские комсомольцы и школьники! Это они привели его в полный порядок. Особое спасибо Марзидан. Каждый день она приходила и работала вместе с нами. Белила стены, мыла полы и пела. И нам становилось легче работать.

— До свидания, ремонтники, я пошла. У меня репетиция, — говорила она и исчезала.

А наутро снова появлялась. И так много дней подряд…

— Ты куда собрался? — спросил меня утром Леонид Петрович.

— В мечеть, извиняюсь, в музей, чтобы принимать от населения дары, которые скоро, очень скоро станут экспонатами.

— А ты уверен, что принесут?

— Абсолютно. Я своих кожежцев знаю!

— Лучше пойдем со мною по домам. А заодно поговорим с людьми.

— Нет, я должен дежурить там.

Мы вышли вместе. Леонид Петрович отправился к Герандоко, а я — в музей.

Во дворе музея, под сенью сливовых деревьев поставил столик и табуретку и стал ждать. Но люди не шли. Утренняя прохлада сменилась дневным зноем. Раскаленное летнее солнце добралось до зенита и остановилось. Его горячие лучи скользили по моему столику, словно желая осветить драгоценные дары. Но на столике было пусто. Обеспокоенный и огорченный, я вошел в мечеть и слонялся из угла в угол, нетерпеливо посматривая на улицу. Но увы… Не идут, не несут…

Вернувшись во двор, передвинул свой столик и табуретку под тень развесистого ореха.

Тягуче скрипнула калитка. Я обернулся и вскочил. Щеки мои загорелись. От калитки удивительно легкой походкой, держа какой-то сверток в руке, шла Марзидан.

— Здравствуй, хранитель! — сказала она глубоким грудным голосом, всегда восхищавшим меня.

— Хранить-то нечего, — ответил я, преодолевая растерянность.

— А это? — и положила на стол сверток.

Я развернул. Это было чудесное рукоделие: женский платок из тончайших шелковых нитей, затейливо переплетенных, и вышивка с изображением девушки-горянки.

Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но готов поклясться, что вышивала Марзидан эту девушку, глядя в зеркало. Те же глаза, то же выражение лица, та же пленительная улыбка.

— Ну, до свидания, хранитель! Я пошла…

Как ни уговаривал я Марзидан задержаться, она не согласилась и ушла. Вот всегда она такая несговорчивая!

Скрип калитки прервал мои размышления. Два вспотевших школьника тащили гух — допотопную ступу для рушения проса и ручную мельницу для помола кукурузных зерен, которая была в каждой семье во время фашистской оккупации.

Похвалив ребят, я выдал им расписки-квитанции.

— Не надо, — в один голос заявили оба.

— Почему?

Оказывается, моя бурная агитационная деятельность, мое намерение заняться «посрамлением ислама» возбудили против меня стариков.

— Не хотели дать, но мы потихоньку, по секрету утащили, — признались ребята.

«Дернула меня нелегкая говорить по радио!» — ругал я себя.

Ребята заметили мое беспокойство.

— Не огорчайся, Ахмед! Наша дружина не подведет. Мы очень тихо, по-секретному еще притащим. Будь спокоен!

Они ушли. До самого вечера калитка больше ни разу не скрипнула. Не открывалась она и в последующие дни.

Возвращаясь домой, каждый раз я видел новые «трофеи», добытые Леонидом Петровичем и Герандоко.

Вот лежит блестящий, вороной стали именной маузер — подарок Серго Орджоникидзе партизану гражданской войны, нашему односельчанину Керашеву.

Здесь же трогательные письма и фотография Героя Советского Союза летчика Звягинцева, сбитого во время воздушного боя над Кожежем и спасенного колхозником Маремовым. На подоконнике — целая коллекция образцов рудоносных пород, обнаруженных в окрестностях нашего села. Один фотограф-любитель внес в музейный фонд фотоальбом, посвященный жизни колхоза и колхозников.

Завидуя удачливости аталыка, я осматривал все это, когда к нам пришел возбужденный и очень сердитый дед Пшибий.

— Вот я тебе, паршивцу, надеру уши! — грозился он, стуча посохом об пол. — И пожалуюсь твоему аталыку!

Ничего не понимая, я попятился. Трясясь от негодования, старик наступал, продолжая бранить меня.

— Приму любое наказание, дада, — сказал я. — Вы вправе и побить, вы вправе и побаловать красными яблоками.

Я отвел руки назад и опустил голову.

Моя покорность немножко утихомирила старика.

— Тебя, паршивца, не было на свете, когда твой отец — аталык — стал моим кунаком. Что скажешь теперь?

— Дорогой дада, не дав слова, человека не казнят. Скажите, в чем я провинился перед вами?

Дед Пшибий, кряхтя, присел, вытер ладонью со лба пот.

— С чего ты взял, бесстыдник, что люди иной веры мои враги? А ну-ка, скажи!

Теперь я и сам ругал себя за непродуманную речь по радио. Как загладить вину, как выкрутиться из дурацкого положения?

— Я не вас имел в виду, дедушка Пшибий, а очень отсталых, темных, совсем одурманенных религией людей.

— Врешь, богохульник! Я все слышал. Кто самый старый здесь? А! Значит, ты и обо мне сказал, что я враг иноверцев.

Я пытался убедить деда, что он неправильно понял мои слова. Но старик был неумолим:

— Гяур гяуру рознь, дурная голова! — наставительно сказал дедушка Пшибий. — Вот фашисты действительно наши враги. Я тебе, как человеку, подарил кольцо и фотографию, а ты людям говоришь, что вместе с ними дал в придачу и мечеть. Тебе, дураку, я мечети не давал, вы сами ее забрали. А вот подаренные вещи ты мне вернешь.

Дело принимало опасный оборот.

Вернувшиеся с новой добычей для музея Леонид Петрович и Герандоко принялись успокаивать старика.

Дед Пшибий не сдавался. Он требовал, чтобы аталык отодрал за уши и укоротил язык скверному мальчишке.

— Я это непременно сделаю. И ремнем отхлестаю, — безоговорочно соглашался Леонид Петрович.

— Я и сам мог бы побить этого паршивца, — уже почти спокойно сказал дед, — но отцовский удар сильнее.

Обращаясь ко мне, он все же потребовал:

— Отдавай, богохульник, и кольцо и фотографию!

Я направился к этажерке.

Герандоко подошел близко к Пшибию и тихо сказал:

— А ты подумал, удобно ли будет забрать обратно подаренное гостю?

Старик вскочил как ужаленный.

— Кладим местом, и пожалустэ. Энта софсем ваша. Нашэ подарчэ ваше. — От волнения он даже заговорил по-русски.

Согбенный, еле передвигая ноги, Пшибий пошел к дверям.

— Отменим, завтра же отменим по радио глупые слова этого мальчишки, — говорил Леонид Петрович, провожая деда.

Я вышел вместе с ними, но свернул к реке, чтобы наедине все обдумать. Я бродил по берегу, проклиная свой опрометчивый, глупый поступок. Если бы можно было искупить вину, получив хорошую порку! Когда я вернулся, Леонид Петрович и Герандоко что-то писали.