Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Мы вошли во двор и сели на скамейку под большим ореховым деревом.

Услышав мой рассказ, она вся вспыхнула и, к моему удивлению, начала говорить совсем о другом:

— Я помню, Ахмед, как ты еще школьником писал в своем заявлении, вступая в комсомол: «Чем жить для себя, лучше совсем не жить…»

— Ты что-то уж очень издалека начала, — заметил я.

Она покраснела еще сильнее, но продолжала:

— И вот теперь я сравниваю твое мальчишеское заявление с твоей статьей о вельможе Губжокове. Свою жизнь мы должны прожить честно, так, как писали об этом в своих заявлениях, вступая в комсомол. Написать откровенно и резко о таком авторитетном человеке, как Губжоков, — это, конечно, мужество.

— Ты находишь мужеством мое выступление в газете? — недоумевал я.

Марзидан замолкла.

— У меня сегодня все идет, как цепная реакция, — смущенно улыбнулась она. — Понимаешь, Ахмед, когда ты, чтобы облегчить труд матери, носишь воду из родника, моешь полы, не считаясь с пересудами, я вижу в этом проявление настоящей любви и нежности к матери. Вспоминаю я твою схватку со змеей в детстве. Все это, мне кажется, и есть мужество и нежность, которые украшают человека.

Меня смутили ее слова, но я был счастливейшим человеком на свете. Ведь это говорила сама Марзидан! Пытаясь скрыть свои чувства, я пробормотал:

— Ты сегодня какая-то сентиментальная…

— Не в этом дело, Ахмед. Мой вопрос, о чем ты говорил с Губжоковым, не праздное любопытство. Если бы ты стал перед ним оправдываться, я бы разочаровалась в тебе. А мне очень дорога твоя правдивость и мужественная откровенность.

«Счастливейший человек на земле, не упускай случая. На прямой разговор отвечай откровенностью. То, о чем ты мечтал, о чем думал ночами, скажи сейчас!» Но охватившая меня робость держала в тисках, не давала раскрыть рта.

— Марзидан, — начал я заплетающимся языком и густо покраснел. — Я хочу сказать, что иногда ночами не сплю, думая…

— Не надо, Ахмед, — мягко прервала она меня. — Я тоже часто думаю и наверняка о том же, о чем и ты. Но говорить об этом пока не надо. И спешить тоже не надо.

Я растерялся.

— А как же, Марзидан?..

— Чтобы ты был спокоен, обещаю, что ни одно письмо, которое будешь посылать мне из Москвы, больше не останется без ответа.

— А Барасбий? — Я задал вопрос, который мучил меня. — Что произошло между вами?

Чуть поколебавшись, Марзидан решительно ответила:

— Самое дальнее расстояние — то, которое разделяет сердца. Между мной и Барасбием много такого, что как пропасть разделяет нас. Я — за активное участие в общественной жизни, а Барасбий и особенно его мать считают, что на это имеет права только он — мужчина. И эта вечная подозрительность, недоверие… Впрочем, хватит о нем. — И умолкла.

В этот момент во дворе появился Герандоко. Он поздоровался, и мы все вместе вошли в музей. Здесь еще пахло известью. В длинном просторном зале были расставлены экспонаты.

Гербарий более чем из ста видов трав и растений, произрастающих в наших краях; зеленые связки кукурузы, с двумя-тремя початками на каждом стебле; снопы крупноколосной пшеницы и проса. На стенах уже висели картины, подаренные местными художниками и Кабардинским музеем изобразительных искусств; снимки, сделанные фотолюбителями, рассказывающие о труде, отдыхе и быте жителей Кожежа; при входе с правой стороны — экспозиция на тему «Отцы и дети», судьба четырех поколений семьи Кудабердоковых. Дальше — образцы золотошвейных изделий: вышивки на женских платьях и шапочках; еще дальше — ювелирные работы с чернью и гравировкой, украшенные богатым орнаментом.

Герандоко внимательно осмотрел все и сказал:

— Вот теперь другое дело. Землю Кожежа и сам Кожеж мы заставили говорить не просто через вещи, не только языком «деревянной культуры», но и языком нового, современного человека, его орудиями труда, высокой техникой.

Я и Марзидан внимательно слушали своего учителя. Взяв нас под руки, он неторопливо продолжал:

— «Красота вянет, доброта забывается, да и ум исчезает вместе с жизнью, если его во что-нибудь не воплотить», — говорят мудрые люди. Человек остается в делах, в творчестве… Приедешь на следующие каникулы, и тогда торжественно откроем музей. А до того времени мы его еще пополним, тем более что в этом есть надобность.

Он ушел, а мы принялись за дело.

…Вот и настал день моего отъезда.

Опечаленная предстоящей разлукой, диса долго не задерживалась в комнате, исподтишка посмотрев на меня, уходила в летнюю кухню. Но вскоре снова возвращалась. Она что-то перекладывала в моем чемодане и рюкзаке, то и дело напоминая, чтобы я без задержки отправил к ней в гости мою приемную мать — Анну Сергеевну, которую она называла Анэ.

К дому подкатила «Волга». Попрощавшись с дисой, Леонидом Петровичем, Герандоко и Мишакуем, я сел в машину.

До свидания, диса, до свидания, Леонид Петрович, родные! До свидания, Марзидан! Целый год я не увижу тебя!

Кожежские дома остались позади. Позади остался музей, горы — все то, что я любил с детства, и к чему по зову сердца я вернусь через несколько лет навсегда.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Ди́са— мама.

Аксакáлы— старики.

Нáрты— сказочные богатыри кабардинского народного эпоса.

Шухтлáго— Млечный Путь; буквально: путь, по которому гонят лошадей.

Кáнаминазываются в Кабардино-Балкарии дети, взятые кем-либо на воспитание.

Гуфáпшэ— подарок за сообщение приятной вести.

Чанáк— миска для еды и питья.