Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Дамжуко — он был запевалой — громко откашлялся, провел рукой по усам и начал:

Хор подхватил песню, и вот «Сармáхо», рожденная горем, жаждой возмездия и мечтой о счастье, величественно зазвучала в зале, проникая в душу каждому. Песня заставляла думать и вспоминать, ненавидеть и любить. Зал замер.

Старики пели народные песни, исполненные тоски и печали. Люди слушали затаив дыхание, покоренные силой чувства, заключенной в этих созданиях народного гения.

Аксакалов проводили громовыми аплодисментами.

Хор стариков сменила молодежь, и сцена засверкала, заблистала новенькими черкесками, позолоченными поясами, шелком девичьих нарядов, золотистыми шапками юношей.

Молодежь пела веселые, задорные современные песни, и все сразу оживились. А потом начались танцы. Из правой кулисы на сцену плавно выступили девушки в украшенных золотым шитьем национальных платьях. Слева показались джигиты. И вспыхнула стремительная, огневая кабардинка.

Развеселившаяся молодежь вытолкала Барасбия в круг. Он был очень хорош собой, и у меня ревниво екнуло сердце. Барасбий направился к Марзидан, стоявшей среди девушек. Вся вспыхнув, она сделала несколько шагов ему навстречу и плавно пошла по кругу. А Барасбий резко остановился, вскинул руки, задорно выкрикнул «асса», бросил на всех торжествующий взгляд и как вихрь полетел вслед за девушкой.

— В ладоши! В ладоши! — крикнул кто-то.

Не жалея рук, молодежь начала хлопать в такт музыке, которая пела об удали, молодости и всепобеждающей любви.

Барасбий танцевал вдохновенно. Он выкидывал такие колена, что зал восторженно шумел, а Марзидан восхищенно смотрела на своего кавалера огромными лучистыми глазами. Да, ради одного такого взгляда можно было не только танцевать, но совершить любой подвиг. Вот Барасбий спроектировал колхозную ГЭС и теперь доведет до конца электрификацию Кожежа. И во всем этом Марзидан, наверное, играла немаловажную роль. Ее лучистый взор вдохновлял Барасбия, когда он сидел над своими чертежами.

А кто я? Какой-то «хранитель музея» — скучная проза. Должно быть, так Марзидан думает обо мне.

Мы поздно возвращались домой. Герандоко и Леонид Петрович шли впереди.

— Покорен, восхищен до глубины души! Все, ровным счетом все изменилось, а главное — люди стали совсем другими, — говорил Леонид Петрович. — Конечно, я читал об этом, знал по газетам, но только сейчас воочию увидел сам…

С горечью признался он, что отстал от жизни, сделался кабинетным ученым.

— Надо встряхнуться! То, что я сегодня увидел, — говорил Леонид Петрович, — клад для этнографа. Вместе с Ахмедом я займусь изучением современной Кабардино-Балкарии.

А я думал о Барасбие, о нашей новой кожежской интеллигенции и, конечно, о Марзидан, которая покорила мое сердце.

Я думал не только о том, как она красива, но и о ее одаренности. Марзидан по-настоящему талантлива.

Время нашего отъезда в Москву приближалось, и спор о сроке открытия Кожежского музея был долгим и горячим.

— Леонид Петрович, вы же учили не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — настаивал я, желая до отъезда открыть музей.

— Тогда позволь и мне напомнить тебе о народной мудрости: «Не стоит садиться на коня, даже хорошего, если он не оседлан». Вот и выходит, батенька, что не надо торопиться.

— Почему?

— Главным в этом музее должен быть сегодняшний день Кожежа. А для этого у нас еще недостаточно материала.

Это мне было известно. Но я опасался, что, если мы уедем в Москву, не открыв музея, часть ценных вещей может пропасть или пострадать. Леонид Петрович предложил создать научный совет во главе с Марзидан, которая будет одновременно заведовать музеем на общественных началах.

— А не заглохнет наше дело?

— Почему? Твои опасения напрасны, — возразил Леонид Петрович. — К тому же я останусь здесь еще месяца на два: мне надо завершить собственные исследования, и я помогу Марзидан.

— Вы останетесь? — удивился я.

Аталык утвердительно кивнул.

Услышав это, диса просияла. Как всегда, тихо и нерешительно подошла она к нам.

— Ахмед, хочу попросить тебя, чтобы ты уговорил нашего гостя не отказать мне в одной просьбе.

Леонид Петрович улыбнулся и шутя ответил ей:

— Уважаемая Наго Муратовна, на Кавказе не принято женщине отказывать в просьбе. А я все же немножко горец.

— Пусть Анна Сергеевна приедет сюда, отдохнет в моем доме, — осмелев, предложила диса. — Хочу увидеть ее, пожать заботливые руки, которые растили Ахмеда.

— Батеньки мои, так это идея! Аннушка будет очень довольна, она так хотела приехать к вам!

В эти последние дни было особенно много хлопот. Надо было ввести Марзидан в курс дела и приступить к сдаче материалов. Я отправился в мечеть.

Я шел и думал о том, как быстро промелькнуло лето, как много событий произошло у нас в Кожеже за это время.

Слухи о самоуправстве Амирбия Губжокова дошли до обкома. Дамжуко и многие колхозники написали туда о недостойном поведении председателя. И я не остался в стороне. Мое письмо о самодуре-председателе было напечатано в республиканской газете. К нам приезжала специальная комиссия, она тщательно проверила все факты, состоялось партийное собрание, а потом и общее собрание колхозников. Губжокова нещадно критиковали и строго предупредили.

И вот сейчас Амирбий шел мне навстречу. Он шел медленно, не глядя по сторонам, шел, прижимаясь к заборам, словно его лишили права свободно ходить по широкой улице.

Я поздоровался первым. Он нехотя кивнул головой.

— Ну, москвич, радуйся: был Губжоков и нет Губжокова.

— Не такие уж мы кровожадные, — ответил я. — Мы радуемся только тому, что восстановлена справедливость.

— Знаем мы вас, правдолюбцев, рядящихся в две бурки, — со злостью сказал он. — Вы поделили между собой роли, чтобы свалить и уничтожить Губжокова. Один создает комиссию, другой пишет заявления, а третий печатает статью в газете…

Я был возмущен словами Губжокова. Он ничего не понял. А ведь клялся на собрании, говорил, что все осознал, давал обещание исправиться и снова завоевать уважение народа!

Я не стал скрывать своих чувств и резко высказал Амирбию все, что думал о его деятельности.

— «Был Губжоков и нет Губжокова»! Что же, в таких случаях у нас говорят: «Сделав зло, на хорошее не рассчитывай».

Губжоков ничего не ответил и пошел прочь, все ускоряя шаг, словно хотел убежать от моих слов.

У калитки музейного двора меня поджидала Марзидан.

— Привет директрисе!

Она протянула мне свою маленькую нежную руку и, преодолев смущение, спросила:

— Скажи, о чем ты сейчас говорил с Губжоковым? Я видела, как он бросился от тебя почти бегом.