Николай Дружинин - Жила-была девочка…

Так прошло несколько томительных дней. И вдруг жизнь вновь закрутилась в бешеном вихре событий.

Началось с того, что на пути пьяно гогочущей Тимофеевны и ее подружек встала хрупкая Алевтина Васильевна и срывающимся от волнения голосом сказала:

— Вон!

Пьянчужки сначала и ухом не повели.

— Я те вот покомандую, — отмахнулась Тимофеевна. — Мы тя, кобылу старую, враз умоем.

— Вон! — отчаянно закричала Алевтина Васильевна, разводя в стороны руки.

Тимофеевна усмехнулась, плечом легко оттерла Алевтину Васильевну в сторону и приказала подружкам:

— Проходите, бабоньки. А на эту стерву нам ноль внимания.

И тогда на лестничную площадку бурей вылетел вооруженный шваброй Александр Сергеевич. Разъяренный, ринулся он на пьянчужек, и весь дом с хохотом наблюдал, как вышвыривал он их с лестницы и гнал по улице, размахивая шваброй.

Потом пришла милиция. Опрашивали соседей, писали какие-то бумаги. Затем один за другим пошли люди в штатском. Одни были вежливы и тихи, другие чем-то возмущались, неоднократно допрашивали Юльку, и когда она о чем-нибудь не хотела говорить, сердито сопели. И опять пришлось вмешиваться Алевтине Васильевне.

С того дня чужие люди оставили Юльку в покое, но жизнь ее от этого стала не легче, хотя не приходили больше в квартиру мамины друзья и подружки и сама она была трезвой.

Мать то и дело обижала беззащитного Борьку, а на Юльку шипела:

— Натворила, дрянь? Сдохнешь тут без меня. Сдохнешь! В батю, ябедница, выродилась. Ну уж ладно, я тебе покажу.

— А что я сделала?

— Молчи, зараза. Судить мать-то будут. Судить! Радуйся. По этапу погонят, будто каторжную поведут.

Прошло еще несколько дней. В один из вечеров мать, как и раньше, ни за что ни про что, походя, шлепнула испуганного, затаившегося в углу Борьку. Через минуту шлепнула еще раз, и не успевшие высохнуть, обреченно смотрящие на Юльку глазенки брата вновь наполнились слезами. И вдруг у Юльки что-то оборвалось внутри.

— Не смей его бить! — громко и отчетливо сказала она, глядя в злые глаза матери и не испытывая к ней ни любви, ни жалости, ни страха.

— Что-о?

— Не смей бить Борьку. Он ни в чем не виноват.

— Замолчи! — крикнула мать. — А то и тебе… Я здесь хозяйка.

Сердце у Юльки застучало торопливо и гулко. И наполняясь непонятной ей самой решимостью, она твердо сказала:

— Настоящая хозяйка жалеет даже собаку. А ты? Что тебе плохого сделал Борька, за что ты его мучаешь? За что ты кричишь на меня? Мы мешаем тебе жить, я это знаю, а ты… Ты никого и ничего уже не любишь. Только водку… Какая ты хозяйка, если даже не знаешь, есть ли у нас в доме хлеб или нет?

И тогда мать бросилась на Юльку с кулаками.

Если бы такое случилось раньше, Юлька, наверное бы, упала на колени и запросила прощения. Сейчас она уже не могла сделать этого и стояла перед матерью, даже не закрываясь и не уклоняясь от сыпавшихся на нее ударов. Где-то внутри, за стиснутыми зубами, метался, не находя выхода, крик боли и отчаяния, но глаза Юльки смотрели на мать в упор, не мигая, лишь на мгновение расширяясь после каждого удара, и крупные слезы бежали по окаменевшему лицу девочки.

Не было у нее сейчас никакого другого оружия в этой неравной схватке с матерью, кроме упрямого молчания и взгляда в упор, но отступить она уже не имела права. И чувствуя, что в любом случае последнее слово останется за дочерью, мать, зверея, била ее по щекам, по голове, больно щипала, рвала волосы, желая лишь одного, чтобы дочь запросила пощады.

Но Юлька молчала. Тогда мать свалила ее на пол, схватила за волосы и начала бить лицом об пол. И только тогда девочка закричала.

Как очутился в их квартире Александр Сергеевич, Юлька так и не поняла. Он и увел их с Борькой к себе.

Перепуганный Борька сразу же уснул. А Юльке Алевтина Васильевна осторожно прикладывала к лицу примочки, прижигала ссадины и царапины, то и дело покрикивая на шагающего из угла в угол мужа:

— Да сядь же ты, Саша!

Александр Сергеевич послушно садился, как от холода потирал ладони, а потом снова вскакивал с места и начинал ходить. И снова Алевтина Васильевна говорила:

— Да сядь же ты, Саша!

В этот вечер никаких других слов сказано не было. Два дня Юлька с Борькой прожили у Алевтины Васильевны, а потом Александр Сергеевич сказал:

— Не знаю, Юля, хорошо это для тебя или плохо, но мать твою действительно будут судить.

— Когда? — спросила Юлька, и голос ее дрогнул.

— Не знаю. Наверно, скоро. Ты не знаешь, у тебя какие-нибудь родственники есть?

Юлька долго думала. Потом, вздохнув, ответила:

— Нет, наверно. А может, есть. Один раз к нам какая-то тетя Поля приезжала. Давно уже.

— Где она живет?

— В деревне.

Больше о тете Поле Юлька ничего не знала.

— Хорошо, — вздохнул Александр Сергеевич. — Я узнаю. — Он пытливо взглянул на Юльку. — Уехать бы тебе пока.

Юлька сжалась, опустила глаза. Мать уже несколько раз принималась стучать в дверь квартиры Алевтины Васильевны, требовала вернуть ее детей и сыпала угрозами в адрес Юльки и приютивших ее соседей. Долго так продолжаться не могло.

— А Борька? — тихо спросила она. — Как же он без меня?

— Не волнуйся, присмотрим. А тебе…

Александр Сергеевич не договорил, но Юлька поняла: ей оставаться с матерью больше нельзя. Она молча кивнула головой.

Полупустой автобус шел полями, и Юлька, сидя у окна, грустно смотрела по сторонам, держа на коленях хозяйственную сумку. Впервые в жизни оказалась она одна вдали от города, среди бескрайних полей, в автобусе, рядом с незнакомыми ей людьми. Все-таки уговорили ее Алевтина Васильевна с мужем. Да и сама поняла в конце концов Юлька: нельзя жить, словно в осаде, постоянно боясь встречи с матерью, ожидая, когда же пройдет очередной длинный день. Если бы был Гошка, можно было бы куда-то пойти, но Гошки не было. Уехал он, так и не встретившись с ней перед отъездом. То ли времени у него не было, то ли застеснялся… Прислал лишь коротенькую записку: «Держись, Юля, скоро встретимся». Записка порадовала. А девчушка лет шести, принесшая эту записку, порадовала еще больше.

— Ты на братика не сердись, — сказала она очень серьезно. — Он никому не верит. Только тебе.

Бегут за окном залитые солнцем, клонящиеся под ветром хлеба, беззвучно раскачиваются ветви придорожной посадки. А у далекого горизонта, из-за темнеющего леска, торчат красивые белые строения — то ли дома, то ли еще что.

— Кто выходит в Степановке — приготовиться, — звонко оповестил водитель автобуса и в зеркало кивнул Юльке: «Тебе выходить».

Автобус остановился посреди деревни, у маленького навесика возле дороги. Юлька сошла на землю и не успела еще отойти в сторону от толпящихся у дверцы пассажиров, как ее окликнули: