Николай Дружинин - Жила-была девочка…

— Юля!

Небольшая женщина и девчонка лет десяти-одиннадцати бросились к Юльке.

— Ты — Юля? — снова спросила женщина.

— Да, — чуть смутилась Юлька, узнавая и не узнавая тетку.

— Я ж говорила, я ж говорила! — затараторила девчонка.

Она подскочила к Юльке, выхватила у нее сумку, весело вращая черными, как уголь, глазами, продолжала.

— А я — Люська. А это моя мамка. А мы тебя встречаем. А я…

— Перестань, балаболка, — остановила девочку мать. — Вот веретено-то! Здравствуй, Юля! Как доехала?

Они шли по деревне, и Юлька с удивлением рассматривала одноэтажные, утопающие в зелени садов дома, крашеные палисадники, зеленеющую на улице травку и грачей, кружащихся над чернеющими на ветвях деревьев гнездами.

— А вон там речка, — продолжала Люська. — А собаки у нас такие злые… А Сережка еще одну антенну поставил.

Была она худющая, длинноногая и страшно лохматая. Курносый, усыпанный веснушками нос и черные глаза придавали Люськиному лицу особую лихость и бесшабашность, а успевшая до черноты загореть кожа делала ее похожей на цыганенка.

— А у нас котят целая пропасть. И вчера последняя пластинка про любовь разбилась.

Юлька поняла, что новостей у Люськи столько, что она запросто может помереть на месте, если не дать ей выложить весь этот груз. Поэтому не перебивала.

— А это наш дом! — наконец торжественно сообщила Люська и с любопытством уставилась своими угольками на Юльку: понравился или нет?

Пока Юлька умывалась с дороги, тетя Поля понаставила на стол столько тарелок с едой, что ей даже страшно стало. Разве можно все это съесть? Но тетя Поля, видно, знала свое дело отлично и так набила Юльку всей этой снедью, что под конец она и дышать с трудом стала. А тетя Поля пододвигала ей тарелки и огорчалась:

— А сырничка-то не попробовала. Ну хоть один! И яичко съешь. Творожку, творожку! Хоть ложечку.

— А теперь купаться! — объявила Люська, едва встали из-за стола. — Айда!

— А мальчишки там бывают? — осторожно спросила Юлька.

— Ты что? — округлились глаза Люськи. — Какое же купанье без ребят?

Юлька растерялась. Ей так хотелось на речку, но…

— Знаешь что? — сказала она. — У меня… Я купальник дома забыла. Приготовила — и забыла.

— Всего-то делов, — беспечно усмехнулась Люська. — Сбегаем в магазин и готово!

— А я… и деньги забыла, — покраснела Юлька.

— А голову ты не забыла? Эх, ты, растеряха! Так чего мы делать-то будем, если не на речку?

— Ты иди, а я отдохну с дороги, — вздохнула Юлька.

Уговаривать Люську не было нужды. Она птицей метнулась с крыльца и пропала из глаз. А Юлька по совету тети Поли пошла в сад. До чего хорошо в нем было! Зеленела густая трава, пели какие-то птички, осторожно перелетая от цветка к цветку, жужжали пчелы.

Юлька постелила одеяло, разулась, легла, подложила руки под голову и стала смотреть между ветвями в высокое безоблачное небо. Чуть заметно раскачивались ветви яблонь, солнечные лучи прыгали с листка на листок, и от этого Юльке казалось, что небо не стоит на месте, а осторожно скользит по самым верхушкам яблонь, а сами верхушки тихонько клонятся туда, куда скользит небо.

И, убаюканная шорохом листьев и пчелиным жужжанием, она незаметно уснула. А проснулась оттого, что какая-то мошка стала ползать у нее по лицу. Юлька, не открывая глаз, провела по лицу ладонью, но мошка перелетела на другое место. Потом опять перелетела…

Юлька открыла глаза. Рядом сидела Люська и, хитро прищурившись и высунув язык, водила травинкой по ее лицу.

— Ха-ха-ха! — рассыпалась Люська, заметив наконец, что Юлька не спит. — Засоня! А я на речке была. Ох, и накупалась! — поерзала по траве, усаживаясь поудобней, сообщила: — А за тобой Сережка подглядывал.

— Какой Сережка? — испугалась Юлька.

— А Бехтерев. На яблоню залез и глядит. Ты с ним не водись, он вредный. Ох, батюшки! Заболталась я с тобой. Тебя ж мамка молоко пить звала. Пошли!

Выпалив все это одним духом, Люська вскочила и припустилась к дому, высоко вскидывая пятки.

Вечером вернулся с работы муж тети Поли, дядя Федя, и начались расспросы. Юлька отвечала скупо, неохотно. Каждая минута ее жизни, даже радостная, была чем-то отравлена. За ней всегда шли минуты трудные, неприятные, начисто вытесняя те радости, которые ей доставались. Да и много ли их, этих радостей, было у нее.

И дядя Федя понял. Он взял со стола письмо Александра Сергеевича, вновь перечитал его, положил на старое место.

— Как жить теперь думаешь, Юля?

Юлька осторожно посмотрела ему в глаза, чуть пожала плечами.

— Не знаю. На работу пойду… Надо же… как-то.

— Как-то… — повторил дядя Федя. Замолчал. Задумался. И лишь через какое-то время сказал тете Поле, торопившейся удовлетворить свое женское любопытство. — Хватит тебе расспрашивать.

— Как же это хватит? — обиделась тетя Поля. — Я же не о чужих спрашиваю — о родных. А ты, Юля, на суде-то не молчи, ты все расскажи. Пусть ей, бессовестной, стыдно будет, пусть ее суд хорошенько накажет. До чего дошла, негодная! Семью порушила, детей покидала…

— Хватит, говорю! — повысил голос дядя Федя. — Не о Катьке теперь — о ней думать надо. — Он кивнул на Юльку. — Ты осмотрись тут пока, отдохни. А понравится… У нас же благодать, хорошо тебе будет. Мы ведь не чужие тебе, верно? — он улыбнулся Юльке, что-то хотел сказать еще, но в это время в зале загремела оглушительная музыка, и голос дяди Феди стал едва слышен.

— Завела, — вздохнул он. — Теперь не поговоришь. Люська! Сейчас же выключи, а то все пластинки переколочу.

Но Люська за грохотом модного ансамбля просто не могла расслышать отцовского приказа, и музыка продолжалась. Дядя Федя усмехнулся, махнул рукой и ушел на улицу.

Ничего приятного не было в звуках гремевшей в зале музыки, но Юлька в душе была благодарна Люське. Начатый разговор был ей неприятен, словно не кто-то другой, а она сама была виновата в том, что случилось с мамой. «Не о Катьке теперь думать надо…» А о ком же? О Юльке? Да ведь она жива-здорова, ей ничего не нужно. И даже если думать надо именно о ней, то как можно разделять их — ее и маму? Ведь больная же она, больная. И судить ее будут не для того, чтобы наказать хорошенько. Для того, чтобы вылечить! Как же они не понимают этого?

А музыка продолжала греметь, но теперь в ее звуках Юлька слышала что-то негодующее и подтверждающее ее правоту. И когда кончилась пластинка, она попросила Люську:

— Поставь еще.

— Понравилось? — обрадовалась Люська. — Я ж говорила! А папка возмущается — чепухня. Понимает он…

Торопливо сменила пластинку, крутнула регулятор звука и осторожно опустила иглу. Проигрыватель взвыл так, что Юлька вздрогнула, а Люська широко раскрыла рот и что-то заорала. «От это дает!» — догадалась Юлька по ее губам.