Росс Уэлфорд - Путешествие во времени с хомяком [litres]

– Вижу, ты сдержал своё слово.

Я сижу на кровати, а он встаёт на колени, чтобы помочь мне разуться:

– Давай, сынок. Ты, должно быть, в рогалик скручен.

(В рогалик скручен = измучен [59] В диалектах английского языка – в частности, кокни – слова могут заменяться рифмованными с ними фразами. . Такого я раньше от него не слышал и поэтому улыбаюсь.)

Потом дедушка снимает с меня носки, отворачивается, и вдруг снова резко поворачивается обратно, как будто голова у него на шарнире. Он таращится на мои ступни, то есть именно таращится, и нервно тянется вперёд, чтобы их потрогать. Как золотая рыбка, он хватает ртом воздух и, готов поклясться, даже немного бледнеет. Тот старый дедушка Байрон из прошлой жизни, конечно же, прекрасно знал о моих сросшихся пальцах. А этот приходит в ужас, и я стараюсь отвлечь его, в шутку пошевелив ими (кажется, получилось не смешно – во всяком случае, он не засмеялся).

– Да, «синдактилия» – это так называется. Редкая штука! Ты видел такое раньше?

Дедушка кивает:

– Однажды, – но больше не говорит ни слова об этом. – Спокойной ночи, – и он выходит из комнаты.

Он улыбается, но за этой улыбкой скрывается что-то ещё. Несмотря на невероятную усталость, я не сплю, потому что не могу перестать думать о смущённой улыбке дедушки Байрона и о его чрезмерной реакции на особенность моих ног – в сущности, такую незначительную.

Конечно, в итоге я уснул, а проснувшись, вижу, что укрыт пододеяльником Пая с картинками из «Доктора Кто». Мои вещи – одежда и рюкзак – убраны с пола, куда я их бросил. Старомодные электронные часы на комоде показывают 14:02. Я проспал около двенадцати часов и не скажу, что свеж как огурчик, но вставать всё-таки нужно. На столе стоит картонная коробка с низкими краями, в ней блюдце с водой и немного мюсли, а ещё порванная газета, под которой свернулся Алан Ширер. Дедушка Байрон успел сделать всё это, пока я спал.

Я смутно припоминаю, как проснулся ночью и увидел, что дедушка Байрон сидит на моей кровати. Уже светало, его глаза блестели в голубоватом свете, проникавшем в окно через тонкие занавески, и было заметно, что он плакал. Я повернул к нему голову на подушке и сонно улыбнулся.

– О, Пай, сынок, – пробормотал он. – Я скучал по тебе.

Я хотел сказать:

– Я не Пай, я Ал, – но, открыв рот, не решился разрушить его предрассветные грёзы. Вместо этого я сказал:

– Я… устал, – отвернулся и стал спать дальше.

На стуле приготовлена одежда, она не новая, и я сразу понимаю, что это вещи Пая. Здесь и блестящая синяя куртка, в которой он был в день нашего знакомства. Я одеваюсь. Вещи пахнут так, словно висели в шкафу годами.

Я несу хомяка и его коробку вниз на кухню, а там дедушка Байрон что-то набирает на клавиатуре ноутбука. На столе перед ним стоит фотография в рамке, на ней папа, мама и я – должно быть, дедушка вытащил её из моего рюкзака, пока я спал. Когда я захожу и вижу всё это, он немного прикрывает экран ноутбука рукой, просто вынуждая спросить:

– Что ты делаешь?

Не отвечая прямо, он смотрит на меня с грустным подобием улыбки: я и так похож на Пая, а сейчас на мне вдобавок его одежда. Он идёт к двери.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – говорит он, натягивая резиновые сапоги и заправляя в них джинсы. Он показывает на пару сапог для меня.

На улице он быстрым шагом идёт к пляжу, и мне приходится почти бежать, чтобы поспевать за ним. И вот мы на набережной. Мы стоим на высоком поросшем травой мысе: с одной стороны от нас двойная бухта Кальверкота, с другой – жёлто-белая полоса пляжа, которая тянется до Тайнмута. К пляжу спускается длинная лестница, занесённая песком, – пока мы идём по ступенькам, дедушка Байрон говорит, что не спал всю ночь и сидел в Интернете. В воздухе висит холодная дымка, и я немного дрожу, но мне всё равно – я слушаю историю, которую рассказывает мне дедушка.

Был 1994 год. Прошло почти десять лет со дня смерти Пая. Это был тёплый день – один из тех редких для начала лета дней на северо-восточном побережье, когда горячее солнце побеждает туман. К закусочной с фиш-энд-чипс впервые за весь год выстроилась очередь.

В бухте, укрытой двумя волноломами, море было спокойным, но волны с рёвом накатывали на песок длинного пляжа с другой стороны от мыса. Почти никто не купался: на пляже ближе к Тайнмуту выставили предупредительные флажки, но спасателей ещё не было – не сезон, и даже сёрферы, которые бывают здесь зимой, в тот день сдались.

У индийцев, которые жили в Кальверкоте и его окрестностях (в 1994 году их тут ещё мало, и это в основном пенджабцы), несколько лет назад появилась традиция – в первую субботу июня они устраивали пляжный пикник. Там был и Мужчина в Тюрбане, его настоящее имя – Бару Бакши, он был одет в старый коричневый костюм, джемпер без рукавов и галстук. Его маленькая упитанная жена в сари с трудом шла по мягкому песку с переносным холодильником в руках. И Тарун из магазина – он уже женился на девушке из Мидлсборо, которая родилась в Амритсаре. Его жена пришла в джинсах и футболке, а их маленькая дочка – в жёлтом платье с блёстками в индийском стиле. Явились и другие индийцы – всего около дюжины, Гипатия, которой скоро должно было исполнится пятнадцать, и, конечно, дедушка Байрон.

– Твоя очередь в этом году, Байрон? – поинтересовался Бару Бакши, торжественно передавая ему гирлянду из оранжевых и жёлтых цветков календулы.

– Я думал, у сикхов и индуистов разные церемонии, – сказал я, когда дедушка Байрон рассказал мне эту часть. Мы уже пересекли участок с сухим песком и теперь шли по самой кромке пляжа – рядом катились длинные, спокойные волны.

– Так и есть, приятель, так и есть. Но время от времени они смешиваются. И это скорее светский обычай. К тому же не такой уж я и индуист, если честно, а Бару – довольно свободомыслящий сикх. А теперь давай я расскажу, что было дальше.

И вот дедушка Байрон пошёл к воде («Вот в этом самом месте», – подтвердил он, оглядев пляж), и почти все остальные последовали за ним. Несколько молодых девушек – подростков и чуть за двадцать – в купальных костюмах играли рядом на мелководье.

Жена Бару Бакши обошла индийцев и, обмакнув палец в красную глазурь, поставила на лоб каждому красную точку– бинди [60] Бинди считается в индуизме священным символом, знаком правды, его также называют «третий глаз». . Они стояли по колено в воде: Бару Бакши закатал штанины брюк, мокрые сари женщин липли к ногам. Дедушка Байрон замахнулся и швырнул гирлянду в волны, и в этот момент со стороны моря раздался крик.

Девушки показывали на молодую женщину, которая была не так далеко от берега и ещё доставала ногами до дна. Она боролась с откатывающей волной, размахивала руками в попытке устоять, но тут на неё обрушилась новая волна, и голова женщины исчезла под водой. Когда она снова появилась, одна из девушек с берега закричала: