Василий Лебедев-Кумач - Избранное: стихотворения, песни

А этот спокойно людей и болты

Совместно сует в логарифмы.

Глядишь — и открыть не осмелишься рта,

Напуган его чудесами:

Три целых ноль три «человеко–болта»

Сплелись с «человеко–часами».

И вот статистический кончен расчет.

Таблица в четыре аршина

Десятками цифр указала приплод —

Приплод «человеко–машины».

Таблицу десятки различнейших лиц

Читают, от скуки зевая,

И шлют в учрежденье, где сотни таблиц

Пудами в шкафах загнивают.

Пятерка болтов, как таинственный шифр,

Лишенный житейского смысла,

На стенах завода букашками цифр

Спустя две недели повисла.

Петров, на таблицу взглянувши, сказал:

__ Сам черт ногу сломит, ребята! —

И не разглядели Петрова глаза

Болтов, им рожденных когда–то.

Окончена сказка. Скажу наперед,

Дабы не обидеть учетный народ:

Я вовсе не против учета!

Но пусть не съедает работу учет,

Учет — для работы, не наоборот,

Как думает часто иной счетовод, —

Учет, мол, важнее работы!

Считать — хорошо, засчитаться — беда:

Сквозь цифры не видно заводов.

Пугает меня, что у нас иногда

На слесаря пять счетоводов!

Конечно, везде у нас нынче размах,

Но снова повторим мы строчку:

— Болты надо делать! Болтать о болтах -

Не дело, товарищи! Точка.

1930

В завком из губотдела

Пришло с бумажкой «Дело»,

А на бумажке сей

Семнадцать подписей.

— К исполненью точному,

Очень срочному.

Ввиду постановления

Об общем оживлении —

Заполнить просим эту

Анкету.

А анкета та

В тридцать три листа.

Восемь форм в анкете есть,

Шесть разделов,

Пять отделов

И вопросов триста шесть:

Кто, когда и где родился?

Где учился?

Как женился?

Как в союзе очутился?

Где, когда и как судился?

Если не был под судом —

То каким живет трудом?

Много ль занят в общем целом?

И какую ест еду?

И каким был занят делом

В девятьсот втором году?

Есть ли сын? И есть ли дочь?

И проч…. И проч….

Взял анкету предзавком,

Просмотрел ее мельком,

Надписал входящий номер

И… вздохнувши, дерзко помер,

Пригрозивши шепотком:

— Это будет вам протест!

С мест!

Про историю про эту

Мы не можем умолчать.

Кто же будет на анкету,

На анкету отвечать?!

1926

Гнилой и хилый старый строй

Нам груз оставил тяжкий.

Как дети, верим мы порой

В могущество бумажки.

Нас оглушает, точно танк,

Витиеватый росчерк,

И не умеем мы на бланк

Смотреть смелей и проще.

Мы с детства подпись и печать

Привыкли с трепетом встречать.

Я — не из трусов, но скажу

(Хоть стыдно мне, мужчине!) —

Я в канцеляриях дрожу,

Как муха в паутине.

Везде — я личность, я — поэт,

Непьющий, работящий,

А здесь — меня как будто нет,

Я — номер исходящий!

Я — цифра в сереньком пальто!

Я — пар! Я — нечто! Я — ничто!

Не я один такой чудак,

Есть похрабрее люди —

Среди бумаг дрожали так,

Как бланманже на блюде.

Мой друг, известный планерист,

До дерзости отважный,

Признался, что дрожит, как лист,

В епархии бумажной.

Владея ветром, точно маг,

Он холодеет от бумаг.

Как будто страшным стариком,

Что, няньки обещают,

Сухим и мертвым языком

Бумажки нас стращают.

«Дано сие…», «Дана сия…»,

«В ответ на таковую…»

И сквозь бумажку вижу я

Фигуру неживую:

Пергамент высохшей руки,

И голый череп, и очки.

На переносье от очков

Темнеет углубленье.

И студень выцветших зрачков,

И душный запах тленья…

Мушино–тонкий писк пера

И слов могильных глыбы:

«Вы приобщите номера…

Благоволите, ибо…»

Фу, черт! Какой сегодня век?

Ведь я — советский человек!

Когда в бумажке крючкотвор

Словесный варит клейстер,

Для нас она как мухомор,

Но липнет к ней блатмейстер.

Покуда стиль ее таков —

И бестолков и кляузен, —

На ней играет Хлестаков

И сам барон Мюнхгаузен.

Очковтиратель и лентяй

Себе из «липы» строят рай.

Кого винить? Меня и вас.

Мы все тут виноваты.

От нашей робости подчас

Плодятся бюрократы.

Пока не кончат нас пугать

Их штампы и словечки,

Мы будем крылья обжигать,

Как мотыльки у свечки.

И будут жить среди бумаг

Очковтиратель, вор и враг.

Смешно и слушать и смотреть!

Мы брали Перекопы —

И вдруг не сможем одолеть

Бумажные окопы?

Мы колем полюса ледынь,

Вздымаем стратостаты,

Нам, победителям пустынь,

Бояться ль бюрократа?..

Долой бумажный перепуг!

Бумажка — наш слуга и друг.

1930

В романе, уж не так чтобы старинном

(Хотя наш год — как десять прежних лет!),

Написанный любовно и картинно

Я вычитал девический портрет.

Вот он, портрет красавицы недавней:

«Ей вечер больше шел, чем яркий день.

Изящная и хрупкая была в ней

Усталость и движений мягких лень.

Как зябкий и беспомощный ребенок,

Она платок набрасывала вдруг,

И профиль был так нежен и так тонок,

И так легки касанья тонких рук!

В глазах ее, всегда как будто сонных,

Как в озере, где дна не увидать, —

Богатство чувств и мыслей затаенных

Порою можно было угадать.

Некрупный лоб, и матовый и гладкий,

Густых волос венчала теплота,

И чистота сквозила в каждой складке,

И страсть была в капризной складке рта.

Поджавши ноги в уголке дивана,

Она могла часами звать мечту…»

Так автор пухловатого романа

Описывал девичью красоту.

Я отложил роман, твердивший «ятью»,

Что мы — ОНИ и женщины — ОНЕ,

И образ захотел расшифровать я,

Так ласково преподнесенный мне,

Я сбросил лирику — и что же оказалось?

Из–под пушисто–теплого платка

Мелькнули барская дремота и усталость,

Безделье, лень и сытая тоска.

За вязью строк изысканно–лиричных

Я увидал типичный силуэт

К работе непривычной, анемичной,

Никчемной барышни прошедших лет.

Налет эротики ласкающий и тонкий

Давал понять любителям «мечты»,

Что главное в «беспомощном ребенке» —

Наличие столь ценной «чистоты».

И сон и лень — все плюсы. А к тому же

Отмечена особенно черта

Для будущего холеного мужа:

«И страсть была в капризной складке рта…»

И я подумал: «Вот, в десятке строчек

Зияет пропасть: нынче и вчера!

А ведь роман не так чтоб старый очень

И сделан тонким мастером пера.

Но в свете нашей молодой культуры,

Перевернувшей дыбом старый свет,

Звучит сильней любой карикатуры

Вот этот вот девический портрет.

Мы тоже пишем пьесы и романы

И помним о любви и о весне.

Но строить жизнь, водить аэропланы

У нас умеют прежние «оне».