Василий Лебедев-Кумач - Избранное: стихотворения, песни

Пускай смеются. Я — идейный

И убежденный семьянин.

Тернист и труден жизни путь,

В пути приятно отдохнуть;

И я, как путник у ручья,

Кричу: «Да здравствует семья…»

— Ах, семейный очаг —

Нашей жизни рычаг,

И домашний обед

Нас спасает от бед!

1932

Мне снился сон, что я живу в квартире

Светлей моей, удобнее и шире…

Я горд и рад! И все мои друзья

Живут еще просторнее, чем я!

Мне снился сон, что я сижу в трамвае,

И ветерок, сквозь окна продувая,

Ласкает щеки бодрым холодком.

Я еду — и не висну ни на ком.

Мне снился сон, что, не испортив крови,

Я кучу дел наладил и устроил,

А вечером легко попал в кино,

Где было интересно и смешно…

Мне снились сны… И я проспал работу.

И, просыпаясь, я спросил кого–то:

— Как сделать, чтобы сон мог явью стать?

И мне сказали: — Меньше надо спать!

1932

Размышлять привыкнув с детства,

Я подростком нежным рос,

От родителей в наследство

Получив один вопрос:

— Быть или не быть? —

В революции, как Гамлет,

Я метался без конца,

Ожидая, что промямлит

Мне из гроба тень отца:

— Быть или не быть? —

Бились сверстники на фронте,

Я в тылу пайками жил

И шептал: — Меня не троньте, —

Я покуда не решил:

— Быть или не быть? —

Жизнь кипела, жизнь кричала:

— Кто не с нами — против нас!

Я молчал, решив сначала

Обсудить в последний раз:

— Быть или не быть? —

Годы шли. Линяли краски,

Я сменил и стиль и речь

И от гамлетовской маски

Лишь одно сумел сберечь:

— Быть или не быть? —

Но по–прежнему страданье

Движет чашками весов…

Нынче общее собранье

После службы, в семь часов..

— Быть или не быть?

1932. 1946

Театральный критик Ланговой,

По словам знакомых и соседей, —

Человек веселый и живой

И весьма приятный собеседник.

К водке он не так чтобы охоч,

Но большой знаток «проблемы пола»

И фокстроты поплясать не прочь

Под ночные блюзы радиолы…

У него есть шарм. И не секрет,

Что с женой четвертой он в разводе.

Он не стар, но интересно сед,

А такие, как известно, в моде.

Он привык, как пьяница, дышать

Атмосферой флирта напряженной:

Разведенных любят утешать

Молодые девушки и жены.

Он на «генералки» водит дам,

И в кино на «прессовом просмотре»

Заграничных и советских драм

С ним всегда бывают дамы по три.

И везде — в театре и в кино —

Он смакует пьесу «без политик»,

Забавляет дам, смеется… Но…

Не забудьте: он суровый критик!

Называя женщин «слабый пол»

И привыкнув в этот пол влюбляться,

Он, садясь за свой рабочий стол,

Твердо чтит критические святцы.

И, бесполой строгостью горя,

Он абзацы вяжет, как вериги:

«Нас, рожденных в бурях Октября,

Не пленят любовные интриги.

Если мужа бросила жена,

Чужды нам его переживанья!

Ревность нам на сцене не нужна,

Покажите нам соревнованье!

Фразы вроде: «Я живу тобой!»

«Я тобою полон», — просто вредны.

Всем известно: мы живем борьбой

И полны энергией победной.

Муж, жена, любовник… Позабыл

Треугольник этот даже школьник!

Дайте нам кипучей стройки пыл,

Дайте нам заводский треугольник!..

В общем в пьесе многое старо,

Остальное пошло и не ново…»

Монотонно бегает перо

В пухловатых пальцах Лангового.

И, разделав пьесу под орех,

Он кончает фразою загробной:

«В пьесе, правда, есть и соль и смех,

Но к чему нам этот смех утробный?»

Театральный критик Ланговой,

По словам знакомых и соседей, —

Человек веселый и живой

И весьма приятный собеседник…

Только народ, которому вдоволь

Пришлось помучиться и пострадать,

Мог сочетать такие три слова:

«Чужую жизнь заедать».

В этих словах нет тонкой культуры,

Но, право, они больней и сильней

Иной «гуманной» литературы

Безрадостных прошлых дней.

Классовый яд по капельке собран

Из слез и гнева сотнями лет,

Чтобы возник убивающий образ:

«Ми–ро–ед!»

Скажите ребенку это слово, —

Волк, паук и орангутанг

Мелькнут в уме, и встанет багрово

Полуживотное, полутанк.

Мы — не ребята. Но нашим людям

Чудилась жуткая тень паука,

Когда крестили они мироедом

Сжавшего их в кулак кулака.

Нынче мы расправляемся круто

С теми, кто жизнь привык заедать,

И мироедов, явных как будто,

Нынче в Союзе и не видать.

Страшное слово нам примелькалось,

Голос наш от него не дрожит.

Но разве сейчас уж совсем не осталось

Тех, кто хотел бы заесть нашу жизнь?

Остались! Смотрите: вдали и рядом

Еще не стерся паучий след,

И пусть он в щелях глубоко запрятан, —

Но он не умер еще — мироед!

В свою паутину мужчин и женщин

Он тянет, ругая большевиков:

— Хватай побольше, работай поменьше!

Работа любит одних дураков!

Скажите, разве не мироедство —

Сложить свой труд на плечи других

И находить лазейки и средства

Брать зарплату за четверых?

Разве тот, кто от общей работы

Хотя бы час крадет на авось,

Не заедает жизнь кого–то,

Кому этот час отработать пришлось?

У нас мироедам нет пощады,

Они разбиты, рассеяны… Но

Их вековым мироедским ядом

Немало людишек заражено.

И надо повсюду — в быту, на работе —

Разом отпор сокрушительный дать

Гнусной, паучьей, барской охоте

Чужую жизнь заедать.

1933

Нет, я не завидую, — это не то!

Не вижу для зависти пищи, —

Я мог бы и сам отхватить пальто,

Чтоб в сажень были плечищи;

И туфли купил бы, чтоб лучше луны

Сверкали, под гетрами скалясь,

И лишних полметра убил бы в штаны,

Чтоб ноги в них полоскались.

И после в спешащей лавине людской,

С ухваткой заправского лорда,

По улице Горького (бывшей Тверской)

Я мог бы фланировать гордо.

Я мог бы… Но знаю, что я не смогу, —

Мне будет неловко по–детски!

Сейчас я, как равный средь равных, бегу

В толпе деловито–советской.

Курильщику весело дам прикурить,

Бегом пробегу перекресток, —

И мне, как родные, горят фонари,

Как дома, знакомо и просто.

В одежде простой мне легче дышать,

Она мне привычна, как кожа, —

Свободно и тело мое, и душа,

И сам я быстрей и моложе.

Я сразу готов: на завод, на вокзал,

В театр — и куда угодно.

И мне наплевать, что кто–то сказал,

Будто одет я немодно.

Совсем неплохие наряды у нас,

И мне непонятны и странны

Те люди, которых пленяют сейчас

Костюмы рантье иностранных.

Костюм — это форма. А форма всегда

Влияет на наши поступки, —

Недаром на ум приходит вода,