Виктор Викторов - Пионерский музыкальный клуб. Выпуск 10

Начало было положено. Теперь он будет каждую ночь переписывать если не шесть, то хотя бы четыре страницы и месяца через два станет обладателем чудесной музыки. Однако уже через три дня хозяйка заметила исчезновение свечей и стала запирать их на ключ. Ночи были еще темные, без свечей нельзя было рассмотреть нотные знаки, и маленькому Баху пришлось отложить свою затею до летних дней.

В мае стало светлее, но зато и в доме стали просыпаться раньше.

Отчаянному смельчаку приходилось торопиться, чтобы успеть до того, как встанет хозяйка, снова очутиться в постели. Раза два, решив с вечера встать ночью и взяться за работу, Себастьян просыпал и открывал глаза лишь на рассвете: он спал крепко, как все десятилетние здоровые мальчишки. После этого он решил не засыпать с вечера. Он щипал себя, подкладывал под спину острые предметы, лежал с открытыми глазами, пока не начинало светать. Теперь глаза его напоминали красный мрамор: белки были изборождены кровавыми жилками. И нестерпимая резь то и дело заставляла среди дня прикрывать глаза.

Неизвестный художник. «Серенада лейпцигских студентов».

Иоганн Христофор был недоволен его видом, даже вызвал лекаря. Тот прописал капли для глаз, и Себастьяну как будто стало лучше.

Наконец, через полгода его тайный труд был завершен: Себастьян переписал все ноты. Теперь у него было сокровище! Вечерами, в те дни, когда Иоганн уходил на вечернюю службу, а Себастьяну не надо было петь в церковном хоре, он усаживался за клавесин. И звуки уносили его из привычных церковных мелодий куда-то в лес, на широкие луга, где светит солнце и шумят травы, — в мир всемогущей природы.

Это была музыка, которой он жаждал, когда умер отец.

И вдруг в один из вечеров, когда Бах упивался могучими аккордами Букстехуде, в доме неожиданно появился брат. Он остановился в прихожей, прислушался, медленно подошел к клавесину, взял в руки тетрадь с нотами, не сказав ни слова, унес ее к себе в кабинет и запер в стол. Затем вернулся.

— Себастьян, я недоволен тобой, — тихо проговорил он. — Но я не буду говорить о безнравственном способе, коим получил ты эти ноты. Я хочу сказать тебе, что та система обучения музыке, которую применяю я, есть система рода Бахов. Так учили твоего отца, так учили его братьев и меня. Новые композиторы, те, которых ты переписал, — Фробергер, Пахельбёль, Букстехуде — если играть их до срока, испортят вкус церковного музыканта, они легкомысленны. Старые же мастера развивают настойчивость. В этом заключается сила нравственного воздействия музыки. Повторяю: я недоволен тобой. И надеюсь, что слышал от тебя все это в последний раз.

Повернувшись на высоких каблуках белых башмаков, он добавил:

— Теперь мне ясно, почему у тебя были красные глаза. Тебе поможет не лекарь, но молитва...

Оставшись один, Себастьян кулаками растер брызнувшие из глаз слезы. Бросился к окну, чтобы крикнуть что-нибудь брату, взглянул — и не узнал его среди нескольких человек, проходивших под окном. Он плохо видел, он стал близорук!

Бах бросился к клавесину. Он почему-то вспомнил отца и матушку. Ах, как лихорадочно и много говорил перед смертью отец! Рассказывал то о Гансе из рода Бахов, который страшно и стойко умирал во время чумы после Тридцатилетней войны, то о том, как покинули Бахи Тюрингию и спасла их только вера в крепость семьи, то о терпеливой и рассудительной жене своей, матери Себастьяна... Как выразить все это в звуках? Тайну и близость душ людских и радость солнца. Движение светил на небе и гомон птиц на ветках поутру. Как передать все это?

Себастьян по памяти играл прелюдию Букстехуде, но она уже казалась ему в эту минуту мертвой по сравнению с той бурей чувств, которая разыгрывалась в нем.

Он стал импровизировать — и это не удовлетворяло его. Он уже узнал о мире новой музыки. Пусть не теперь и не на этом клавесине, а через много лет он выразит, непременно выразит те чувства, что владеют человеком, что пережил он, Себастьян Бах. А композиторы, так поразившие его, будут лишь ступеньками к той музыке мира, к той вершине, которая достойна Человека.

Было это давным-давно. Так давно, что тебе это трудно представить. Тогда еще твоего дедушки не было на свете. И твоего прадедушки тоже не было на свете. И даже дедушки твоего прадедушки, и его — представь себе! — тоже не было на свете.

Так вот, в те далекие времена в Италии, в городе Флоренции жил мальчуган. Звали его Джованни Баттиста Люлли. Почему Джованни и почему Баттиста? Почему сразу два имени? А у итальянцев так бывает: детям частенько дают сразу два имени.

Однажды мальчуган Джованни Баттиста шел по дороге. Было ему тогда лет двенадцать. А может, чуть больше или чуть меньше. За спиной его висела гитара, а в карманах было пусто. Да и в животе не слишком густо. Поутру хозяин прогнал его. Дал хорошего подзатыльника и крикнул: «Таких лодырей мне не надо! Чуть солнце на небо — он хвать гитару, да за песенки! Отправляйся хоть на край света, только подальше от моей таверны...»

И теперь мальчуган шагал, сам не зная куда. А шагая, размышлял: «Неужто и петь нельзя, если хочется петь? Бедная моя старушка (это он так гитару называл), что нам с тобой делать? Куда голову приклонить? И поесть ведь тоже неплохо...»

А надо сказать, что мальчишка был один-одинешенек: ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестер, ни бабушек, ни дедушек... Даже ни одной дальней тетушки у него не было! Вот и брел наш Джованни Баттиста по пыльной дороге, которая начиналась у ворот прекрасного города Флоренции, а где кончалась — это было ему неизвестно.

Шел он и шел, пока не увидел на обочине дороги камень. Он присел на камень, перекинул гитару со спины на колени, легонько провел пальцами по струнам и заиграл. Заиграл и запел.

Только не думай, что песенка его была грустна и печальна. Ничего подобного! У мальчишки был веселый нрав, и хоть в животе у него бурчало от голода, пел он веселую песню.

Вдруг вдали показалась карета.

«Ух ты, — тотчас сообразил хитрец. — А не катит ли ко мне густая похлебка с чесноком?»