Виктория Полечева - Тюльпинс, Эйверин и госпожа Полночь [litres]

Тюльпинс медленно подошел к зеркалу и истерично расхохотался. Кожа его, обычно имевшая молочно-белый оттенок, порядком загорела. И исхудавшие руки никуда не делись, и скулы теперь выпирали, и волосы отросли так, что нелепыми кудрями свисали почти до самых плеч.

– Не приснилось, – подытожил он. То-то матушка удивится, когда он ей все перескажет. Будет охать и вытирать глаза платочком, причитая, какого храброго малыша она вырастила. Тюльпинс улыбнулся. Наконец-то матушка поймет, каким он стал взрослым. Поймет и будет гордиться.

Тюльп вышел на лестничную площадку и тихо позвал:

– Мама? Кайли?

Наверное, матушка не идет, потому что боится его разбудить. Сложно даже представить, как она обрадовалась, когда мистер Тваль вернул его домой.

Тюльпу никто не ответил, и он спустился вниз – в просторную столовую. Странно, теперь ступеньки не скрипели под его ногами. Неужели и правда полегчал?

Что ж, придется в пижаме соваться на кухню. Неприятно, конечно, но что поделать. Тюльпинс толкнул расписную створку. Кайли, стоя спиной к двери, полировала золоченый поднос махровой тряпочкой; неряшливый мальчишка сидел у ее ног и чистил овощи.

– Кайли, – дрогнувшим голосом позвал Тюльп.

Поднос выпал из ослабевших рук, и, пока он гремел по паркету, Кайли молчала. А потом вдруг порывисто отодвинула стул и села. Она смотрела на Тюльпинса долгие минуты, которые тянулись дольше часов. Глаза ее повлажнели, губы задрожали.

– Кайли? Что-то стряслось? – Тюльпинс отодвинул стул и для себя, ожидая услышать нечто зловещее.

– Где же ты был, Тюльпи? – Кайли старательно оправляла складки на пышной юбке, теребила рукава платья, боясь поднять глаза.

– Кайли, что стряслось? Где матушка? – с нажимом спросил Тюльпинс, сам испугавшись своего голоса.

– Так умерла она, Тюльпи. Уже третий месяц пошел.

Массивные настенные часы так громко тикали, что Тюльп не слышал ничего, кроме них. Кайли, вытирая слезы и всхлипывая, все говорила, говорила, говорила. Потом она подозвала мальчишку и что-то шепнула ему на ухо. Тот кивнул и выбежал через заднюю дверь. Тогда экономка вновь что-то спросила у Тюльпинса и, не дождавшись ответа, взяла его за руку и повела в парадный зал. Всю роскошную мебель там зачем-то убрали обезличивающими холщовыми чехлами. И только матушкин клавесин, накренясь, зиял внутренностями. Струны топорщились из него, как жесткая трава, обломки деревянной крышки, ощерившись, смотрели прямо на Тюльпа, силясь отомстить. Кинуться, продырявить его тело, сделать хоть немного больно.

– Кайли, – тихо спросил Тюльпинс и вновь невидящим взглядом уставился на экономку, – что произошло?

– Тюльпи, ты что? Я битый час тебе рассказываю! – Кайли вздрогнула. – Это случилось почти три месяца назад, когда ты сбежал. Помнишь, ты ей еще крикнул сверху, чтобы она разбила клавесин?.. Ох и довел ты ее, Тюльпи… Не представляю, как терпела она тебя столько лет… А ты крикнул, ну, она и схватила стул… У нее было слабое сердце, Тюльпи. Даже доктора госпожи Полуночи не успели ничего… Она стул кинула и следом за ним повалилась. – Кайли громко всхлипнула и указала дрожащим пальцем на ковер. – Прямо вот тут и повалилась… Ну, чего ты молчишь, мальчик? Не плачешь, застыл?

«Ну, чего ты молчишь, мальчик?» – фразу эту экономка повторяла изо дня в день, когда они с Тюльпинсом прятались от матушки в библиотеке. Властная госпожа велела никому не утруждать милого мальчика, велела никому не доставлять ему ни капли беспокойства. Но Кайли жалела маленького господина, она видела в нем способности к наукам, видела в нем неслабый ум. И тогда она заманивала его в библиотеку свежей сдобой и заставляла корпеть над книгами по нескольку часов кряду. Когда Тюльпинс начинал капризничать, Кайли задавала ему вопрос за вопросом, пытаясь пробудить в нем любознательность. Но иногда Тюльп замолкал, глядя в одну точку, и экономка понимала, что мальчик слишком устал. Он начнет капризничать, кричать, звать матушку.

И сейчас Кайли видела в Тюльпинсе не молодого мужчину, а мальчика, готового в любой момент расплакаться и кинуться вверх по лестнице в свою комнату. Только вот звать мальчику больше некого.

Вопреки ожиданиям экономки Тюльпинс не проронил ни единой слезы. Он вышел в коридор, присел на край лестницы и долго-долго смотрел на парадную дверь.

Молодой господин пытался заглянуть внутрь себя, понять, что он чувствует. Но внутри его словно все застыло. Как будто статую обтянули кожей, обозвали Тюльпинсом да вернули в Сорок Восьмой. Еще совсем недавно он ревел навзрыд, как ребенок, оттого что Сатран назвал его бесполезным. Но теперь умерла его мать – единственный родной человек. Она отдала ему всю жизнь, она отдала ему все, что могла отдать, и даже больше. А единственный сын не в силах ее даже оплакать.

Парень встал, оправил ворот пижамы и двинулся к двери. Он распахнул ее и долго всматривался в проезжающие мимо кареты, в господ, глазеющих на тусклое зимнее солнце, в снующих туда-сюда слуг. Кажется, Сорок Восьмой давно забыл о его матери. Ну, была она, и что? Жизнь-то идет дальше.

«Жизнь идет дальше» – с этой мыслью Тюльп шагнул на крыльцо и застыл. Он не слышал криков Кайли о том, что господа не показываются людям в пижамах, о том, что морозы на улице уже крепчают и он непременно заболеет.

Тюльпинс спустился по ступенькам и растер лицо ладонями. «Ну же, пожалуйста! Хоть одну слезу!» – умолял он себя. Но все было тщетно. Молодой господин, замерзший телом и окоченевший душой, вернулся в дом.

– Г-господин, – все еще всхлипывая, сказала Кайли, смотря на него как на чужого, – где же вы были?

– Сам не знаю, Кайли. Где-то был. – Тюльп равнодушно дернул плечом.

– Господин, – вновь обратилась к нему экономка нарочито официально, – вы же знаете, что матушка оставила вам все наследство, так?

– А могло быть п-п-по-другому, Кайли? Дом, стало быть, мой? И м-м-матушкино дело… Ох, нужно столько вопросов решить… Мне нужно съездить к Дому Господ. Надеюсь, главные господа помогут мне…

– Все так, господин, да вот возникли проблемы… – Кайли помолчала, но потом внезапно жестко добавила: – А может, так тебе и надо, Тюльпи. Не заслужил ты материнских денег.

Тюльпинс обернулся и вопросительно уставился на экономку.

– Говорят, будто вы матушку отравили. Я-то уверена, что дело в слабом сердце, но оттого вина ваша не становится меньше.

– Да как обо мне м-могли п-п-подумать такое?! – раздраженно вскрикнул Тюльп и вновь застыл, прислушиваясь к себе. Злость в груди всколыхнулась, значит, может он еще что-то чувствовать? Не совсем онемело его сердце? Так почему не кричит оно сейчас от мук утраты, почему не бьется с такой силой, чтобы слег он от боли? Почему не делает оно то, что должно делать?!