Виктория Полечева - Тюльпинс, Эйверин и госпожа Полночь [litres]

– А потом я увидела старую газету. Там говорилось о госпоже Полуночи, управляющей Главным Заводом Сорок Восьмого. В общем, я изводила дядю день за днем, пока он не сунул мне тысячу двилингов и не привел в дом мистера Тваля. Он-то и вызвался отвезти меня в Сорок Восьмой и поручить родителям. Угу. Он сказал, что в Сорок Восьмой просто так не попасть, город закрытый. Вход – только одна дорога, и никто, кроме него, ее не знает. Опоил меня противной настойкой, а очнулась я уже на Свалке, без единого двилинга в кармане. Поначалу тяжело было очень. Если бы ребята иногда не давали еды и ночлега, я бы точно сдалась. Но это не главное. Главное, что я нашла Полночь. Только вот я не знала, как к ней подобраться. Бродила по ночам в старом парке, пытаясь придумать, что делать дальше. Я же не знала, что туман как-то опасен… А потом я стала находить тела… Все в язвах, в пузырях… – На лице девочки отпечаталось не отвращение, а истинная скорбь, сострадание. – Ребята рассказали, что в городе уже много лет люди гибнут, а всем наплевать. Мол, Завод госпожа Полночь построила, и все радуются… Ты слышал, она сказала сегодня, что пропадать у нее жители ночами стали? Это она не о жителях, это она о телах. Раньше находили всех, а сейчас вот по-другому… Понимаешь, ее не заботит, что бедняки умирают ночами, ее волнует только то, куда деваются тела. – Эйверин озлобленно усмехнулась. – А летом мне как раз исполнилось пятнадцать, я могла уйти в слуги. Это ведь отличный шанс попасть в Верхний город. Меня купила госпожа Кватерляйн. – Эйвер коротко улыбнулась и прижала ладонь к груди. – Она чудесной была. Красивой, яркой, свежей. Как ее цветы. И у меня даже друг появился, Додо. Все бедняки обычно грубые и злые, знаешь? Я, наверное, такая же. Хоть и прожила в богатстве полжизни. А у Додо судьба ведь тоже непростая, нелегкая… А он… Он светился как будто изнутри. В городе этом солнца не дождешься, да и тепла хоть какого-то от людей. Но он… – Эйверин притронулась кончиками пальцев к губам, голос ее потеплел, а Тюльпинс смутился. Не заметив этого, девчонка продолжала: – Госпоже Кватерляйн вдруг стало плохо, а ночью она кричала то же самое, что кричала моя мама. О Полуночи, о том, что она ей отдана. И тогда же Додо попал под туман… – Лицо девчонки посерело, глаза мигом потухли. – В общем, утром госпожа умерла, а Додо пропал. Это он тот цветочник, которого искали… Сын кухарки. Он тоже умер, наверное… – Эйверин сглотнула слезы. – А тут я увидела папу. Впервые за семь лет. Я подумала, что все закончилось. Он-то точно меня защитит, он не оставит меня больше. И он сказал, что мама жива, что она прямо здесь, понимаешь? Ну, или будет здесь. Я ведь… я ведь… я ведь ее почти похоронила. – Девчонка вновь нырнула под одеяло. – А теперь… Я ведь все слышала… Может, его уже даже нет в живых? И все потому, что ты что-то там подумал… Неужели… неужели у тебя нет никого… совсем никого, за кого умереть хочется, расшибиться?.. Все ради них сделать, чтобы возможное, невозможное…

Тюльпинс молчал, пытаясь вспомнить, ставил ли он кого-нибудь выше своей жизни. Что-то холодное и липкое завертелось в его груди, то и дело задевая сердце. Хоть кто-то? Хотя бы кто-то, от одного воспоминания о котором хотелось бы жить? Никого. Ни-че-го. Пусто и глухо.

А Эйверин сидела перед ним, такая маленькая и уставшая. И было бы правильно, наверное, подойти сейчас, обнять ее, попросить прощения. Но у Тюльпинса в голове крутилась лишь одна мысль. Наконец он сказал ее вслух:

– А ведь и правда…

Он хотел договорить «у меня никого нет», но слишком этого испугался и замолчал.

На комнату опустилась тяжелая тишина. В коридоре уже вовсю сновали слуги, за окном рассвело, но Тюльпинс и Эйверин сидели неподвижно, окутанные единой тьмой и болью.

– Я ужасно устала, – прошептала девчонка и улеглась на подушку. – Я не знаю, куда теперь идти… Мне казалось, что в Сорок Восьмом все закончится… Может, так и будет.

– П-п-п-прости, – наконец выдавил Тюльп. Он еще не разобрался в себе, не осознал ту историю, которую ему только что поверили. Но он чувствовал, что теперь точно и безоговорочно виновен.

Тюльпинсу захотелось сделать хоть что-то, и он встал, пересел к пианино. Крышка скрипнула тихо, неуверенно. Тюльп посмотрел на толстые пальцы и положил их на клавиши. Он знал, что в этот раз у него получится.

Мелодия потекла по комнате, очищая ее от горечи и печали, Тюльпинс играл что-то нежное и ласковое, обволакивающее. Он пытался музыкой сделать то, что не в силах был сделать объятиями или глупыми оправданиями. Он пытался утешить, проявить сострадание. Рассказать, как он раскаялся, как запутался сам. Как ему тяжко.

Когда он закончил и обернулся, Эйверин крепко спала. Складка между ее тонкими бровками разгладилась, по лицу блуждала улыбка. Что ж, может быть, Тюльпинсу и удалось.

Эйверин сладко потянулась, не открывая глаз, и повела носом. Знакомый с самого раннего детства аромат лаванды и апельсинового масла кружил вокруг, призывая ее проснуться. Эйви удивленно распахнула глаза и резко села. Так и есть. Отец, живой и невредимый, стоял недалеко от кровати и внимательно на нее смотрел.

– Как ты?! Но ты же?!.. Они ведь… – Мысли Эйверин путались от волнения, и язык за ними не поспевал.

– Тише, Птичка. – Отец ласково улыбнулся. – Я ведь говорил, что не надо волноваться. Говорил?

Эйви кивнула и закусила губу, чтобы та не дрожала.

– Я испугалась… – спустя несколько мгновений шепнула она. – Я думала, что она тебя…

Эйверин подняла взгляд на отца, пытаясь без слов сказать ему, как ей тяжело было этим утром, как тяжело ей было последние девять лет. Только один зов, одна просьба подойти поближе – и она все простит, она забудет, что пришлось пережить. Но от тишины звенело в ушах, а Эйви все больше и больше чувствовала себя провинившимся ребенком. Она прерывисто выдохнула, плечи ее медленно опустились, подбородок задрожал.

– Птичка, держи спину. Сколько тебе повторять?

Эйви рывком подняла голову: отец стоял, разведя руки. По усталому, постаревшему лицу катились слезы. Одно мгновение – и она прижималась носом к его рубашке, вдыхая до боли знакомый аромат. Эйверин обнимала крепкое тело хрупкими ручками и рыдала навзрыд, а слова так и рвались наружу:

– Я думала, тебя нет… А я устала… Ты сказал, мама… А как же мама… Если тебя не будет… Ты же сказал, как раньше…

– Моя маленькая девочка. – Папа с легкостью схватил ее на руки, словно и не прошло этих девяти лет, и она вновь оказалась капризным ребенком. – Прости меня, прости, моя хорошая…

Наконец отцу удалось усесться на кровать и усадить Эйви к себе на колени. Лицо ее от слез распухло и стало некрасивым, но оно удивительным образом преобразилось. Ушел из глаз холодный блеск, исчезла складочка между тонкими бровями, губы перестали быть такими тонкими и бледными.