Борис Камов - Сумка Гайдара

— Н-ничего нет, — растерянно произнес он и посмотрел на Аркадия Петровича.

— Значит, нитка рассосалась, — развел руками Гайдар. — А ведь была из чистой платины.

Здесь уже смеялись вовсю — и отец, и Вася, и подоспевшая с кухни мама, и, конечно, сам Аркадий Петрович, который опять закашлялся.

«Что поделаешь, — вздохнул Володя, — на то, наверное, он и писатель, чтобы выдумывать».

И шепнул:

— Аркадий Петрович, пойдемте в нашу комнату. Там лежанка. Вам будет тепло. Хотите?

Володина и Васина комната — это закуток за печкой. Здесь стоял небольшой столик, который заменял письменный, висела книжная полка с учебниками и растрепанными романами. В доме берегли керосин, поэтому освещался закуток бедно — отблесками все той же праздничной двенадцатилинейной лампы под потолком, но зато в комнатку выходила стена русской печки с лежанкой.

Аркадий Петрович отстегнул и положил на столик ремень с револьвером, сбросил сапоги, нащупал ладонью, в каком месте кирпич погорячей, легко забрался на высокую лежанку и, блаженно вздохнув, улегся на спину, согревая простуженные легкие. Рядом с собой, не снимая, он пристроил сумку.

Вася подложил Гайдару под голову подушку в пестрой наволочке, а Володя укрыл Аркадия Петровича полушубком и стал, как это делала мама, подтыкать овчину под бок, но помешала сумка.

Володя заметил ее еще за столом. Во время ужина сумка лежала у Гайдара на коленях.

— Да выбросьте вы свой противогаз, что вы его повсюду таскаете, — хозяйственно посоветовал он Аркадию Петровичу. — Другие военные давно кинули.

Гайдар усмехнулся, приподнял голову, перекинул через нее широкую брезентовую лямку и сам подоткнул полушубок себе под бок.

— Противогаз я тоже выбросил, — ответил он. — А в чехле ношу бумаги.

Володя наклонился к самому лицу Аркадия Петровича и едва слышно произнес:

— Секретные?

— Нет, — засмеялся Гайдар, — просто записи, которые мне будут нужны для работы.

— А как вы работаете? — еще тише спросил Володя. И сердце его замерло в ожидании тайны, которая сейчас откроется.

— Как работаю? — переспросил Гайдар. — Очень просто: беру чистую тетрадку на двенадцать листов или общую — на сто, или лучше всего, если подвернется толстая амбарная книга — листов на двести, и чирикаю в ней карандашом, а когда надоест, рисую смешные рожицы.

Но часа, проведенного за ужином, оказалось для Володи достаточно, чтобы понять, какая неуловимая грань отделяет в речах Гайдара серьезное от розыгрыша. И он ринулся в азартную игру сам.

— А слабо вам показать свою тетрадку? — с подначкой в голосе спросил Володя.

— За-ачем? — всерьез удивился Аркадий Петрович.

— Хочу посмотреть, много ли у вас ошибок.

Гайдар негромко хохотнул, оценив проницательность и дерзость парнишки, снова приподнялся с подушки и, отстегнув матерчатый клапан сумки, вынул общую тетрадь и протянул ее Володе, с интересом наблюдая, что последует дальше. А Володя растерялся. Он полагал, что Гайдар, как все взрослые, станет говорить: «Не занимайся ерундой, сейчас не до этого, займись чем-нибудь серьезным». И теперь, когда тетрадь лежала на его развернутых, с растопыренными пальцами ладонях, словно ему доверили грудного младенца, Володя не знал, что делать, и в надежде на совет и помощь взглянул на брата.

Васе тоже было любопытно, что в тетрадке и как пишутся книги, это было заметно по его лицу и по тому, как он вытянул шею, разглядывая обыкновенную общую тетрадь. Но с другой стороны, на правах старшего, он полагал, что Володя сам затеял свою игру — пусть сам и выпутывается. Может, в другой раз будет осмотрительней.

При этом братья не сводили глаз с тетрадки. Она была в коленкоровом переплете. Верхняя обложка ее выгнулась, норовя свернуться в трубку. И под обложкой на серой ворсистой бумаге химическим карандашом было выведено крупными печатными буквами

АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ ГАЙДАР

и что-то было записано еще в отдельной рамочке, где прочесть удалось только два слова: «...писателей СССР».

Тетрадь, похоже, искупалась в воде, потому что надпись химическим карандашом изрядно размыло, а листы слегка припухли. Володя попытался разгладить обложку — напрасно: она тут же опять свернулась. И тогда он тетрадку раскрыл.

Свет от лампы, которая горела в комнате под потолком, проникал на лежанку очень скупо. Володя различил только бледные, почти налезающие друг на друга волнистые линии мелких строк.

— Побереги глаза, — посоветовал Гайдар.

— Я и в полной темноте читаю, — ответил Володя, понимая, что, только отшучиваясь, он может продлить то необыкновенное, что сейчас происходило, — на самом деле он ничего прочесть не мог.

Следы жесткого карандаша поистерлись и от влаги размылись. Строчки напоминали арабское замысловатое письмо и для постороннего глаза были абсолютно неразборчивы.

— Как же вы сами-то читаете? — спросил Володя.

— А я не читаю, — ответил Гайдар. — Я только пишу.

— А когда вернетесь в Москву?

— И в Москве не стану читать. Видишь, везде поставлено число? Взгляну: «4 октября». Подумаю, что же я 4 октября записал? И вспомню.

Братья засмеялись.

— Нет, серьезно, — басовито вмешался Вася.

— Каждый человек знает свою руку, — ответил Гайдар. — Поэтому любые свои каракули я читаю легко. Когда попаду домой, передиктую тетрадки на машинку. У меня появится несколько экземпляров. Один я разрежу по эпизодам. И сделаю подборку: эпизоды про детей, про бойцов, про партизан, про изменников.

— И что же вам такие подборки дадут? — опять спросил Вася.

— Все будет зависеть от того, над чем я соберусь работать. Если над очерком для газеты, то одного-двух эпизодов мне вполне хватит. И я напишу, быть может, сто очерков и пятьдесят рассказов.

— Так много! — не выдержал Володя.

— Это не много, — ответил Аркадий Петрович. — Не много, — раздумчиво и даже с сожалением произнес он. — А если соберусь писать большую книгу, то материала мне может даже не хватить.

Допустим, в очерке я просто расскажу, как рядовой Иванов отправился в глубокий вражеский тыл, привел «языка» и был отмечен медалью «За отвагу». Но если я задумаю сделать Иванова главным героем повести или даже романа, то этих сведений будет уже недостаточно.

Тогда я вспомню, что сын лесника Володя Швайко может читать в темноте и даже в безлунную и беззвездную ночь видит на целых сто метров. И наделю этой способностью рядового Иванова.

А потом я в своей тетрадке отыщу страницу про сержанта Петрова. Левша, он бросал гранаты на тридцать пять метров. Однажды сержант был тяжело ранен в правую руку. Остался один — товарищи его погибли. И гитлеровцы подумали, что им не составит труда взять сержанта живьем. А Петров зубами выдернул чеку и уложил одной меткой гранатой нескольких солдат.