Мишель Альба - Инквизитор

– Полчаса на исповедь. И на площадь…

Он вдруг обмяк. Черты лица, прежде напряженно стиснутые, безвольно расслабились. Чезарио покорно вслушивался в мой неслышный, но настойчивый голос.

" Ты исповедуешь меня, как того хочет Главный судья. Ответь ему".

– Д-да, святой отец…

– И прижечь перед казнью все дьявольские отметины. Я сам за этим прослежу. А то, смотрю, и пытки ее не берут.

Он напрягся, но я заставила его согласиться:

" Это твой долг. Ну, же, Чезарио!".

– Да, святой отец…

– Уведите ее. С глаз долой!

" Пойдем! И будь рядом!".

Мы вернулись в пыточную.

Ну, вот и все. Изменить ничего нельзя. Мои жалкие попытки обмануть уготованный ход событий, закончились ничем. Радовало лишь одно – Чезарио не тронут. Если мне удастся продержать его в этом состоянии послушания до казни. И внушить мысль о твердом следовании по выбранному им пути призвания.

Для исповеди не понадобилось полчаса. Чезарио что-то вяло спрашивал, на что получал односложные ответы. Вся процедура заняла минуты.

Покончив с формальностями, с меня сдернули обтрепанную шемизу и дотошно ощупали тело в поисках "ведьминских" пятен, коих обнаружили немало – крупную родинку под правой лопаткой на спине, россыпь родинок поменьше чуть выше левой груди, родимое пятно на внутренней стороне бедра…

Надо отдать должное Иларио, махнувшему рукой на еще десяток отметин и уверенно заявившему об их непричастности к дьявольской печати, уберегая меня от дополнительных мучений.

Я успела его спросить:

– Почему так скоро?

– Вместо твоей подружки. Лорены. Она отмаялась сегодня ночью. Не успела… принять отпущение грехов. Помост-то уже готов. Ну, так не пропадать же добру…

Не вовремя подоспевший Главный инквизитор прервал его, но Иларио уложился в те секунды, что подвязывал мои руки свисающей с балки веревкой, прошептав:

– Ты уж держись, девонька. При нем-то… Сама понимаешь. И… уж прости меня…

Он еще что-то хотел добавить, но не терпящий возражений и опротивевший мне гундосо-свербящий голос нетерпеливо взвизгнул:

– Крепче, крепче. Чтобы не вырвалась.

Иларио зло дернул веревку, процедив:

– Не вырвется, паскуда.

Раскаленный добела конец железного прута уже выбирал, куда бы приложиться в первую очередь, и этих мгновений хватило, чтобы успокоить Чезарио: "Ты мой духовник! И только!", и… забыть о шмеле.

На этот раз защита лишь навредит – обороняющая надежная скорлупа отведет от меня боль, но отделит от Чезарио и разорвет оберегающую его ниточку. И он, очнувшись, натворит непоправимых глупостей.

Запах горелого мяса забил ноздри.

Мой вопль пополам со слезами отчаяния разорвал могильный покой пыточной.

На площади яблоку негде было упасть.

Народ сбежался, казалось, со всего города. И чума их не остановила. То там, то здесь мелькали длинноносые маски. Черными точками суетились ретивые монахи, что-то нашептывая и без того возбужденной публике, теснящейся у созданной ими воображаемой границы, разделившей площадь на две зоны – сцену с помостом посередине и зрительные ряды, опоясывавшие место представления.

На почетном возвышении прямо напротив эшафота выстроились участники судилища во главе с Главным инквизитором. Тот деловито переговаривался с одним из святых отцов, согласно кивающему ему в ответ. Здесь же пристроился и писец, вертляво крутя головой во все стороны, в то же время успевая прислушаться и к монологу Главного судьи.

Я опустила глаза, на этот раз боясь встретиться взглядом с Чезарио – он, отпущенный мной, еще витал в полусне, постепенно пробуждаясь, устало покачивая головой и растерянно потирая висок. Еще немного, и он все поймет. Продлить его "сон" уже было не в моей власти – факелы зажжены, и мои палачи только и ждут сигнала, чтобы найти им пременение.

Я молила Бога уберечь Чезарио от нестерпимой боли прозрения, страшась только одного – ненужного сейчас затягивания расправы. Я должна была обернуться прахом до того, как он осмыслит происходящее. Ну, а потом…, потом он вынужден будет принять страдание. Страдание, которое уже не несет угрозу его жизни.

Помост, прогретый утренним солнцем, отдавал измученным ногам набранное тепло – последнее пьянящее приветствие жизни.

Я зажмурилась, прощаясь с ним. А вместе с ним и со всем остальным, что подарил мне Господь.

Накрывшие эшафот ветки с кое-где пожухлыми листочками щекотали икры.

До меня донеслось последнее "напутствие" моего мучителя:

– И очистится твоя душа от скверны…

Знак был подан.

Одновременно с четырех сторон факелы дернулись к подсушенному хворосту, тут же заискрившемуся потрескивающими огненными капельками.

В памяти всплыли наши ночные бдения с Джакомо у костра, где он поджаривал на вертеле тушку подстреленной утки: "Разверни ее бочком…, да не этим…, stupidella [22]…, чего боишься? Ей уже все равно…".

Но мне пока не все равно. Страх, долго сдерживаемый цепкой и глупой иллюзией на спасение, беспощадно отшвырнул ее прочь, облепив меня до кончиков пальцев тошнотворной трясучкой. Страх отпустить жизнь. И все, что было в ней.

Отца, Джакомо, Агнесу, Чез…

Я вжалась в столб, бесполезно пряча ноги от подобравшихся совсем близко игривых огненных змеек, уже ненасытно лизнувших подол шемизы. Дым слезил глаза.

"Корделия!!!"

Меня словно ударили молотом.

А его голос продолжал биться в моей голове:

"Нет! Господи! Нет!"

Обоженный воздух кривил тела прячущихся от дыма судей. Смрадная пелена густела, но я чудом выхватила из толпы его потеряно-обезумевший взгляд.

" Прости! Чезарио, прости! Я люб… ".

Огонь, обиженный моим равнодушием, яростно взревел, полыхнув обжигающим рукавом.

Господи! Помоги мне! Господи!!!

Доменик застонала. Тонко. Протяжно. И жалобно.

Вот это "жалобно" и встряхнуло Валерио, в полубреду хаотично мятущегося по комнате, сметая и сокрушая все, на что наталкивался на пути.

– Я в западне. В западне. Она тут ни при чем. Это я. Я должен был ее спасти. Должен был. Должен…

Западня памяти, выудившей из каких-то там подвальных глубин и то убийственно-солнечное утро, и зверскую головную боль, и раздражающе-зудящий голос святого отца Урбано, и… ее, уже бесчувственную к боли.

И агонию. Его агонию. В два счета прикончившую рассудок и кромсающую тело и душу.

Все, что было позже, терялось в неясных звуках и подрагивающих тенях, мешающих ему искать. Искать ее. Искать всегда.

Валерио прислушался. Не показалось. Стон повторился. Скулящий стон испуганной загнанной девочки.

Он обернулся. Наконец-то!

Доменик просыпалась. Мотая головой словно с похмелья и морщась от боли в застоявшихся суставах: