Агата Кристи - Фокус с зеркалами. Зернышки в кармане. В неизвестном направлении. Хикори, Дикори, Док...

— Вы ведь бактериолог, доктор Баррон?

— Да, я бактериолог. Друг, вы себе не представляете, какая это увлекательная наука! Но, чтобы ею заниматься, нужно терпение, бесконечное терпение, постоянные опыты — деньги, много денег! Нужно оборудование, нужны ассистенты, материалы. Если бы у меня было все, что требуется я бы горы свернул!

— И сделали всех счастливыми? — спросила Хилари.

Баррон мимолетно улыбнулся ей и спустился с небес на землю.

— Вы женщина, мадам. Женщины всегда ищут счастья.

— Но редко находят? — не удержалась Хилари.

— Возможно, — пожал он плечами.

— Личное счастье не так уж важно, — совершенно серьезно произнес Питерс. — Нужно всеобщее счастье, духовное братство. Трудящиеся, свободные и объединившиеся, владеющие средствами производства, избавившиеся от поджигателей войны, от корыстолюбивых, ненасытных людей, которые держат в своих руках все. Наука должна служить каждому, а не тем, кто сосредоточил в своих руках власть.

— Вот! — одобрительно заявил Эриксен. — Здесь я с вами согласен. Миром должны править ученые. Только ученый — сверхчеловек, и только он что-то значит в этом мире. Рабы заслуживают гуманного обращения, и все же они рабы.

Хилари потихоньку отошла в сторону. Чуть погодя к ней присоединился Питерс.

— Что-то у вас испуганный вид, — произнес он шутливо.

— Тут испугаешься, — нервно рассмеялась Хилари. — Конечно, доктор Баррон прав. Я всего-навсего женщина. Я не ученый, не ставлю опытов, не лечу людей. Боюсь, что мои интеллектуальные способности оставляют желать лучшего. И я, как любая другая глупая женщина, ищу счастья — здесь доктор Баррон не ошибся.

— А что в этом плохого? — поинтересовался Питерс.

— Ну, я себя чувствую в вашей компании немного не в своей тарелке. Я ведь просто-напросто женщина, едущая к мужу.

— Ну и прекрасно. Вы олицетворяете вечные ценности.

— Очень мило с вашей стороны представить дело таким образом.

— Это чистая правда. Вам очень дорог ваш муж? — добавил он негромко.

— Иначе меня бы здесь не было.

— Пожалуй, да. А вы разделяете его взгляды? Я так понимаю, он коммунист?

— Кстати, о коммунистах, — уклонилась от прямого ответа Хилари, — вас ничего в нашей группе не удивляет?

— Что, например?

— Например, то, что, хотя мы все направляемся в одно и то же место, взгляды наших спутников довольно сильно расходятся.

— Может быть, — задумался Питерс. — Мне это как-то не пришло в голову, но, похоже, вы правы.

— По-моему, доктору Баррону вообще нет дела до политики, — продолжала Хилари. — Ему нужны деньги для опытов. Хельга Неедгейм рассуждает как нацистка, а не как коммунистка. А Эриксен…

— Что Эриксен?

— Он меня пугает своей зацикленностью. Вылитый сумасшедший ученый из кинофильма!

— А я верю во всеобщее братство, а вы — любящая жена, а наша миссис Келвин Бейкер… как вы ее определите?

— Не знаю. Ее понять труднее, чем кого бы то ни было.

— Не скажите. По-моему, с ней все достаточно ясно.

— Ясно?

— Для нее главное деньги. Она просто хорошо оплачиваемая мелкая сошка.

— Она меня тоже пугает, — призналась Хилари.

— Она-то чем может вас напугать? Уж она на сумасшедшего ученого никак не тянет.

— Она пугает меня своей ординарностью. Самая обычная женщина, а ввязалась во все это.

— Наша партия поступает практично, — мрачно заметил Питерс. — Нанимает для работы лучших.

— Разве наемники бывают лучшими? Они же в любой момент могут перейти на другую сторону.

— Это было бы очень опасно, — невозмутимо объяснил Питерс, — а миссис Бейкер — женщина с головой. Она зря рисковать не станет.

Хилари поежилась.

— Что, холодно?

— Да, немного.

— Давайте пройдемся.

Некоторое время они ходили взад-вперед. Вдруг Питерс нагнулся и поднял с земли какой-то предмет.

— Смотрите-ка. Вы что-то потеряли.

— Да это же бусина из моего колье. Оно порвалось позавчера — нет, вчера. Господи, а кажется, что прошла вечность.

— Надеюсь, это не настоящий жемчуг.

— Конечно нет, — улыбнулась Хилари. — Бижутерия.

Питерс достал из кармана портсигар и предложил ей сигарету.

— Бижутерия, — произнес он. — Ну и словечко!

— Да, здесь оно и вправду звучит смешно, — потянулась за сигаретой Хилари. — Какой у вас странный портсигар. Почему он такой тяжелый?

— Потому что свинцовый. Память о войне — он сделан из осколка бомбы, которая чуть меня не убила.

— Так вы были на войне?

— Я работал в одной засекреченной лаборатории. Делал разные взрывчатые игрушки. Бог с ней, с войной. Давайте лучше думать о завтрашнем дне.

— Куда мы все-таки едем? — спросила Хилари. — Никто ничего не говорит… Мы что…

— Домыслы здесь не поощряются, — прервал ее Питерс. — Нужно ехать куда велят и делать что приказано.

— Неужели вам нравится, когда вас принуждают, вами командуют, когда у вас нет права голоса? — вспылила Хилари.

— Я готов принять это в случае необходимости. А случай именно такой. Мы должны установить мир и порядок во всем мире.

— Вы думаете, это возможно?

— Все лучше, чем тот бедлам, в котором мы живем. Разве нет?

От усталости, одиночества и экзотической красоты рассвета Хилари на миг забылась и едва не кинулась очертя голову в бой.

Она хотела сказать: «Чем вам так не нравится наш мир? В нем живут хорошие люди. Из бедлама скорее родится доброта и индивидуальность, чем из навязанного всем мирового порядка, который завтра может оказаться не таким уж справедливым. Я предпочитаю жить среди добрых, заблуждающихся людей, чем среди совершенных роботов, не знающих жалости, понимания и сочувствия».

Вовремя сдержавшись, она произнесла:

— Вы правы. Я просто устала. Мы должны повиноваться и ехать дальше.

— Так-то лучше, — усмехнулся Питерс.

С течением времени происходящее все Дольше напоминало Хилари сон. У нее было чувство, что она целую жизнь провела в дороге с этими пятью прихотливо подобранными спутниками. С наезженной колеи они шагнули в пустоту. В некотором смысле их путешествие нельзя было назвать бегством: все они, насколько она могла судить, по доброй воле выбрали этот путь. Никто из них не совершил никакого преступления, ни за кем не гналась полиция, и в то же время для сокрытия их следов предпринимались титанические усилия. Они словно превращались в совершенно других людей.

С ней самой, во всяком случае, дело обстояло именно так. Уехав из Англии как Хилари Крейвен, она стала Олив Беттертон, так что чувство нереальности происходящего, возможно, объяснялось еще и этим. С каждым днем у нее с языка все непринужденнее срывались лихие политические лозунги. Ей казалось, что она становится серьезнее и сосредоточеннее, и она была склонна приписывать это влиянию своих спутников.