Анатолий Ковалев - Гробовщик

Аллею Героев он постарался миновать как можно быстрее, не глядя на своих старых приятелей, отлитых в бронзе и чугуне.

Два теплых, солнечных дня внесли существенные изменения в городской пейзаж, но здесь, как в лесу, по-прежнему громоздились сугробы, уродливые, почерневшие.

Балуев нашел вытоптанную тропинку, которая, огибая могилы, вела к главной аллее. Он вышел прямо к шведским надгробиям. Во сне они выглядели куда более зловещими. Да и Поликарп не мог сидеть на одном из них. Он ведь в Греции. А вот безлюдность кладбища пугала.

«Кого я хочу тут увидеть? Шведов? — спрашивал он себя. — Так они сбежали еще от советской власти. А тех, что остались, нарекли немцами. А если бы нас, русских, нарекли украинцами? Невежество — чума двадцатого века! Мы до сих пор пожинаем его плоды!»

Под тяжестью собственных мыслей он не заметил, как перешел на другую аллею, и вскоре оказался возле могилы артиста оперетты.

Как и во сне, он провел пальцами по черномраморной плите. Может, в надежде, что его окликнут? Плита была влажная, и от пальцев остались пять неровных борозд.

Его никто не окликнул, но где-то рядом послышался голос. Кто-то бубнил молитву или разговаривал со своим покойником.

Солнце стояло в зените, и страха он не испытывал, хотя сон и явь иногда смешивались в его голове. Перейдя на другую сторону аллеи, Геннадий тщательно обследовал снежный покров, и вскоре заметил тропинку, ведущую к домику Гробовщика. Она находилась в нескольких метрах от могилы артиста.

«Вот где собака зарыта! — воскликнул Балуев и перешел к анализу увиденного: — Следы не свежие. Но и снег давно не выпадал. Снег подтаял. Значит, следы деформировались. Судя по всему, здесь ходят не часто. И летом, если трава не вытоптана, дорожка почти не различима!»

Он посмотрел на часы и отправился в путь по незнакомой тропинке. Вскоре возникло препятствие. Тропинка резко обрывалась. Толстая сосна между двумя оградами перекрывала дорогу. Но хитрые следы продолжались. Дело в том, что одна из оград была совсем низкой, и ее прекрасно можно было перешагнуть. Чьи-то ноги прошлись прямо по могильному бугорку.

«Вот этого Беспалый не учел! Он застрял возле этой сосны и решил, что в этом месте нет прохода к домику Гробовщика! И я бы так решил! Здесь слишком густо! Покойник на покойнике!»

Он перешагнул не только ограду, но и могильный холм.

Дальше дорожка вела вниз, и он угодил в проталину. Но промокшие ботинки не смутили, потому что перед ним выросло высокое гранитное надгробие с барельефом: профиль безумного молодого человека, размахивающего смычком. Надпись гласила: «Гольдмах Исаак Ильич (1942–1964). И, конечно, стихи:

Подписи не было.

«Стихи Гумилева, — отметил про себя Геннадий. — Теперь это знает каждый школьник. А тогда его запрещали. Даже имя небезопасно было произносить! Смелый человек заказал это надгробие. Во всяком случае, не боявшийся властей!»

Дом Гробовщика виднелся из-за деревьев. Все путешествие заняло не больше семи минут.

«Вот и рухнуло алиби нашей дорогой актрисы Веры и милого директора картины! Три ночи подряд они посещали могилу артиста, а может, тренировались? Отрабатывали все до последних мелочей, до считанных секунд?»

Он ступил на мокрый гравий главной аллеи и воскликнул:

— А тут совсем растаяло!

Двое парней, которых он успел зацепить краем глаза, мирно беседовали в просторном салоне «БМВ». «Кишка» стояла у крыльца резиденции Поликарпа, и Геннадий материл себя, что не заметил ее раньше.

Он задрал голову к небу, улыбнулся солнышку и напялил на нос старомодные очки. Игра в интеллигента-чудака удалась на славу. Парни продолжали болтать, не обращая на него внимания.

И снова он пошел по кругу. И снова шведские надгробия. Бесконечный лабиринт. И в этом лабиринте предстояло отыскать могилу отца. Он смутно помнил, где она должна находиться. Во сне это было совсем рядом с могилой артиста. Наяву же пришлось поискать. Когда он наконец нашел, без сил опустился на скамью. И, как ни странно, сразу почувствовал едкий дым советских сигарет.

В последние месяцы жизни отец много курил. Они с матерью задыхались. Зато пить стал изредка, боялся второго инфаркта. Часами сидел за столом и рассматривал репродукции в альбомах. Даже зрение ухудшилось. Купил очки в смешной, несуразной оправе, но надевать их стеснялся. Подносил к глазам, как монокль.

— Вот подохну и сгниет все это богатство! — жаловался матери отец. — Для кого покупал? Для кого жил?

В такие минуты он впадал в депрессию и дым в квартире становился еще гуще.

— …Подсовывал ему Ренуара. Думал, может, обнаженная натура привлечет! Помнишь, нашел у него как-то порнографию? Куда там! И Ренуар побоку, и отец…

— Ворчишь, ворчишь целыми днями! — не выдерживала мать. — Что ты пристал к парню? Кроме твоей живописи, нет. больше ничего? Он увлекается географией! Рисует карты, читает книги знаменитых путешественников, собрался учить языки! Я купила ему три разговорника, как он просил! Делом занят, понимаешь? Не слоняется по улицам, как другие! Что еще надо?

Отец умолкал и, громко вздыхая, продолжал листать свой альбом. Мама тоже не изменяла своим привычкам, слушала на кухне джаз. Каждый жил сам по себе, имея собственный тихий, замкнутый мирок.

Вечный конфликт отцов и детей разрастался. В подростках силен дух противоречия. Гена восставал против очевидного, против прописных истин, против установившихся в обществе моральных норм. Но стоило отцу настроить приемник на западную радиоволну и начать критиковать коммунистическую действительность, как Гену будто подменяли. В нем просыпался ярый комсомолец, патриот, закаленный в боях с идеологическим противником.

Уже потом, через много лет, Гена понял, почему отца не устраивала советская действительность. Слишком велика была пропасть между репродукциями в альбомах и гипсовыми идолами в его мастерской. Он приспособился, чтобы кормить семью. Ему льстило всеобщее признание, портрет в газете, хвалебная статья. Ведь кем он был до этого? Заводским оформителем. Его часто награждали грамотами и ценными подарками, но разве это могло как-то компенсировать то, что рвалось изнутри? Незаурядность, талант, данные ему Богом, отец старался залить водкой! Морем водки!

Эпоха кончилась. Империя рухнула. Изваяния идолов зашатались. Барельефы с «Аврорами» пошли трещинами и обвалились. Витражи, призывавшие в коммунистическое завтра, превратились в груду битого стекла. Что осталось? Маленький бюстик доктора Фрейда в вестибюле психлечебницы, замаскированный под Маркса. Пастельный портрет Любоньки, с неведомым зверенышем на плече, разодранный в клочья и не восстановленный. Был еще один портрет. Отец нарисовал сына. Нарисовал углем на куске ватмана. Резко, угловато, почти карикатурно.