Тим Себастиан - Шпион под подозрением. Спасские ворота

— Догадываешься, где мы находимся? Догадываешься, естественно. Небось не раз захаживал сюда, чтобы поесть, да?

Значит, вон оно что. «Арагви». Широко известный ресторан, один из старейших в Москве, расположенный на стыке улицы Горького и Столешникова переулка. Они прошли через обеденные залы первого этажа. Побольше светильников и больше теней. Из какого-то угла раздался звук, похожий на женский стон.

— Мы понимали, что осложнений не миновать, — прошептал русский. Нервное возбуждение развязало ему язык, он быстро и не слишком разборчиво бормотал: — Директор — один из наших. Он закрыл заведение, чтобы приютить нас.

Маркус остановился, пораженный внезапной мыслью. Анастасия!

— Погодите. Где та женщина, что была со мной?

В приоткрывшемся рту мужчины блеснул золотой зуб.

— С ней все в порядке.

— Я хочу ее видеть…

— Ее уже переправили в другое место…

— Но…

— Говорю вам, она ушла. — Рука крепко ухватила его за кисть, как бы передавая какое-то свое сообщение.

Теперь через кухню. В котле кипела вода. Лиц нет, только призраки. Русское подполье. Один Бог знает, что происходит на улицах.

— Любимый ресторан Сталина. — Мужчина обернулся к нему и снова улыбнулся. — Он велел провести лично для себя выход наружу. Жил в постоянном страхе получить пулю в спину. Только пуля для него — излишняя роскошь. — Они остановились перед кирпичным камином. — Надо спешить.

Без предупреждения провожатый нырнул головой в камин и вдруг исчез. Каминная решетка из каменной пластины выступила из стены. В обе стороны от нее уходил проем для хранения дров или угля, там и скрылся мужчина. Последовав за ним, Маркус оказался в низком тоннеле.

Русский вынул фонарик.

— Ведет прямо к Кремлю. — Он подмигнул. — Но нам так далеко не нужно. Ну-ка, давай за мной. А теперь протискивайся мимо, вот так.

Маркус почувствовал, как его сильно прижало к влажной стене.

— Вытяни руку вперед. Пройдешь метров триста, нащупаешь дверь. Она находится в стене жилого дома, ведет в подвал. Прежде, чем отворить, убедись, что в подвале никого нет. Дом расположен сразу за Большим театром.

Человек отступил назад. Маркус понял, что находится в длинном тоннеле, в кромешной тьме. И тут он услышал имя. Анастасия. Он не сразу понял, откуда донесся голос.

Его провожатый уже был метрах в пяти от входа в туннель.

— Она сказала, что сама найдет тебя, — прошелестело эхо.

— Когда? Где?

Но русский уже отвернулся, и, оглянувшись вслед, Маркус увидел только, как вверх и вниз, словно бакен в штормовом море, уносилось световое пятно, выхватываемое лучом фонарика у темноты.

Через десять минут он оказался на улице. Странно. На Москву уже опустилась ночь. Город был удивительно спокоен, как ни в чем не бывало горели уличные фонари. На посту у светофора, наискосок через широкий бульвар, где не ходил транспорт, стоял одинокий милиционер. Вдалеке прошли, смывая с улиц грязь, ветхие поливальные машины. Казалось, что никогда не звучали здесь крики гнева и ужаса, что не было ни жестокости, ни убийств. Да, разыгралась трагедия, но занавес задернули и позабыли о спектакле — как это умеют только в Москве.

Маркус сидел в полной безопасности у себя в кабинете. Чтобы попасть в офис, нужно было пройти через столь же безопасный двор, в который пропускали только иностранцев.

А снаружи Россия, встав на цыпочки, заглядывала через забор, — и мир содрогался, слыша ее громкие стоны. Кровь, ужас, страх. Но разве в глубине души русские не ожидали такого поворота событий? Перемены для степных народов всегда приходят внезапно.

Оглядываясь назад на свою тринадцатилетнюю карьеру, Маркус вспоминал периоды мощного заразительного возбуждения, но так, как сейчас, не было никогда. Достаточно искры, чтобы пробудить к жизни неописуемо грозную мощь России. Крика матери, протягивающей к толпе ребенка, убитого советскими солдатами, тупо исполнявшими бесчеловечный приказ. Вот он, символ первобытной агонии. Куда он их заведет?

Закончив писать, Маркус откинулся на спинку кресла и перечитал заголовок. Точное заглавие прежде всего, остальное придет само собой, так его учили.

Что и говорить, слова текли одно за другим свободным потоком — репортажи о событиях значительных как бы писались сами. А куда уж значительнее… Огромный локомотив, называемый Россией, ржавевший к бездействии десятками лет, наконец двинулся вперед.

Черные лимузины выстроились к очередь: послы западных держав, демонстрирующие великолепие элегантных костюмов в узенькую полосочку, с огорченными лицами вручали министру иностранных дел СССР ноты протеста, выражавшие озабоченность и брезгливость.

Тянулось серое летнее утро, влажный воздух собирался в тучи, нечем было дышать. Едва живая Москва изнемогала от зноя. Маркус опустил до предела стекло на дверце и вдоль ряда машин проехал к американскому посольству.

Послу США пришлось несколько отойти от дипломатического этикета. Ему было рекомендовано выступить публично, но не слишком резко. «Действуйте осторожно, — говорилось в шифрованном послании. — Никаких угроз, никакой декламации. Только выражение сожаления».

В кафетерии посольства состоялся брифинг. По окончании ленча обслугу попросили удалиться, и посол Кохен торопливо и гладенько, не обращая внимания на раздававшиеся у него за спиной смешки, разъяснял свою позицию.

Справиться с задачей было несложно, да желания нет. Может, подпустить перчика? Тут послу припомнился инструктаж, состоявшийся во время его последней поездки домой. С ним беседовали в баре гостиницы «Уиллард», подальше от министерства, на ухо, шепотком сообщая «кое-какие секреты»… Припомнилось Кохену, как он журавлем выдвинул голову и, стараясь не пропустить ни слова, слушал. О том, как крепко связан Вашингтон с нынешним генсеком и как невыгодна была бы сейчас смена в эшелонах власти в Советском Союзе, как хорошо понимают друг друга лидеры двух держав, сколько устных, нигде не зафиксированных договоров заключили они и каким количеством кивков и подмигиваний обменялись на встречах с глазу на глаз. Вашингтону был нужен этот человек и только он. Прощальный совет был предельно прост: «Держите его сторону».

Маркус сидел сзади, проглядывая свои репортажи. От них уже почти ничего не осталось. Вашингтон мягко, но требовательно настаивал на затушевывании острых моментов. Никаких прилагательных. В речи Кохена одни существительные: «С огорчением, с сожалением, с симпатией…» Без прилагательных они не звучали.

— Господин посол, — обратился к Кохену какой-то репортер, — ваша реакция нам кажется недостаточно резкой.

— Ну что вы, Джим, отнюдь. Мы ведь с вами давно знакомы и могли бы доверять друг другу в таких вещах. — Глянув поверх стола, он увидел, что репортер смущенно отвел глаза. — Мы глубоко сожалеем, что случившееся оказалось возможным…