Тим Себастиан - Шпион под подозрением. Спасские ворота

— Всего лишь сожалеете?

— Джим, я ведь сказал: «глубоко сожалеем».

— А виноватых, по-вашему, нет?

Наконец Кохен обрел твердую почву под ногами.

— Мы не вправе кого бы то ни было обвинять. Это не наша епархия. Советы сами разберутся, что им делать. Я уверен, что будет проведено следствие. Сейчас, по счастью, не брежневская эпоха.

— Как же, как же, вчерашние события на улице Горького лучшее тому доказательство. — Американец сел. Вокруг Зашумели, заговорили.

— Если мы закончили, дамы и господа… — Кохен поднялся с места. Давно он себя не чувствовал на столь зыбкой почве! — Итак, основная линия нашего поведения такова… — Несколько человек, уже собравшихся уходить, повернули к нему головы. — Мы обеспокоены, мы встревожены, мы запрашиваем у Советов подробности происшествия. Ясно? Тогда все.

Маркус прокладывал путь к выходу, то и дело раскланиваясь и отмечая про себя кривые ухмылки коллег: позиция США была воспринята скептически. Он достиг дверей, когда сзади ему на плечо опустилась чья-то рука. Маркус услышал свое имя, обернулся. Знакомый южный говорок с глубокими перепадами голоса. Деловой коричневый костюм. Рука, протянутая к нему. Дэвид Рассерт.

— Мне кажется, мы могли бы секундочку поговорить. — Они остановились во дворе посольства. После прохладного кондиционированного воздуха кафетерия летний зной был особенно невыносим.

— Поговорить? О чем? В последнюю нашу встречу выяснилось, что у нас не слишком-то много общего.

— В последнюю нашу встречу на улицах Москвы еще не шла гражданская война. — Рассерт снял пиджак. Он показался Маркусу постаревшим, поредели волосы, лицо избороздили новые морщины.

— Я и не знал, что вы здесь.

— Мы не стремимся к саморекламе.

— Что ж. Тогда нам лучше бы и не сталкиваться. — Маркус направился к главному зданию посольства. Он оглянулся в надежде, что кто-то отзовет Рассерта, но журналисты спешили по своим делам.

— А ведь мы могли бы кое в чем помочь друг другу… — Рассерт не отставал.

— Помочь? Мне и разговаривать-то с вами не следовало. — Маркус повернул голову и направил указательный палец в грудь американцу. — Правила вам известны. В случае нечаянной встречи нужно немедленно разойтись. Я уже забыл, что мы с вами вообще когда-то встречались. Ясно?

Они шли по коридору мимо дежурных солдат. Электронное устройство распахивало перед ними стеклянные двери. Маркус снова обернулся — и совершенно напрасно.

— Мой друг, а вы, оказывается, храбрец. — Рассерт отстал уже футов на пятнадцать, он широко улыбался. — Симпатичную даму вы спасли на улице Горького. Ту, рыженькую. Классом явно повыше средней москвички.

Маркус отвернулся от него, но слова вонзались ему в спину ледяными иголками. Москва, она такая. Кажется, все спокойно, все тихо, и вдруг слово или встреча — ножом по сердцу, и ты ловишь ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

Комендантский час заканчивался перед рассветом. Порученец поднялся вместе с солнцем. Он сидел в квартире учителя на радиаторе и наблюдал в окно, как, словно тени, колеблемые дыханием легкого летнего ветра, шли на работу люди. Постепенно ночное синее небо теряло интенсивность окраски, занимался день. Люди шли. Вряд ли кто-то из них обмолвился хотя бы словом о событиях прошлого дня. Русские никогда не говорят о знакомых предметах, зато любят порассуждать о том, чего не знают.

Он не должен идти в Кремль. Так гласит инструкция. В случае массовых беспорядков его место на улице. Он должен провести разведку на местности, установить необходимые связи, обеспечить коммуникации. Порученец потерял счет, сколько раз они с Михаилом обсуждали его функции.

На мгновение он задержал взгляд на молодой женщине. Она ничем не отличалась от прочих и одета была, как все, в бесформенный серый плащ. Но выражение лица было другое. Глаза у нее опухли, и по щекам текли слезы, которые она непрестанно промокала платком.

Взрослые в слезах идут на работу, тела мертвых отвезены в морг, и матери до срока сходят в могилу. Все это — во имя перестройки. Все…

Учитель бесшумно подошел к нему.

— Этим ты не поможешь делу.

— Чем «этим»?

— Душевными терзаниями. — Англичанин закусил губу. Он явно собирался что-то добавить, но на полуслове замолк.

— Вы хотите сказать, что раньше этим надо было заниматься, не так ли? — улыбнулся Порученец.

— Не мне тебя учить. — Он поставил на стол еду: хлеб, повидло, желтый сыр. — Сегодня в десять мальчик будет здесь. Если, конечно, приедет на урок вообще.

Порученец отвернулся и, не отвечая, снова уставился в окно.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил учитель.

— Дружище, — произнес Порученец, приблизив лицо к стеклу. — Ни о чем другом я просто не в состоянии сейчас думать.

В прежние дни мальчика сопровождал бы куда более солидный эскорт. Только заикнись, что подумываешь ступить ногой на камни московских улиц, и к нему прислали бы целый взвод отчаянных головорезов. Никак не меньше.

Сегодня же рядом, помимо шофера, находился всего один человек, на которого можно было положиться. И шофер, и телохранитель были вооружены автоматическими пистолетами, которые неловко болтались под тяжелыми куртками.

Да и погода сегодня не располагала к ношению оружия. Они выкрутили до упора стекла в машине, вытянули из-под мышек портупеи, а пистолеты сунули под переднее сиденье. Улицы по соседству с Арбатом были пусты. Единственно реальной угрозой представлялась жара.

На заднем сиденье расселся шестнадцатилетний подросток. Он был взвинчен, хотя и помалкивал. Как не хотелось сегодня покидать квартиру на Кутузовском проспекте, но делать нечего. Все должно идти своим чередом. Обыкновенно. Хорошенькое дело! Обыкновенно! Он не мог не улыбнуться при мысли об этом: ехать на частный урок английского, в то тремя, как город зализывает раны после стычки с правительством и немолчно гудит разгневанный мир.

Последние новости он слушал сегодня по Би-Би-Си; первоначально эта практика была заведена для того, чтобы предоставить ему дополнительную возможность поупражняться в английском. Кто бы еще мог ему все рассказать? Он кожей чувствовал напряженность, носившуюся в воздухе.

Для своего возраста подросток был довольно высок, не по годам взросло глядели на детском лице глаза. Молодая энергия истощилась невостребованной — он в ней не нуждался. Россия дала ему все, в чем отказала другим своим сыновьям. Волосы по последней моде он носил длинные, одежду — просторную, мешковатую. Ничто не говорило о его высоком, привилегированном положении, хотя привилегиями он был наделен сполна. Автомобиль катил вперед, подскакивая На выбоинах и ухабах, а мысли подростка куда-то неслись, неслись…