Тим Себастиан - Шпион под подозрением. Спасские ворота

Такерман был толстый и приятный в обращении человек лет под сорок, с которым, чувствовалось, надо держать ухо востро. В глубине немигающих глаз Джима Такермана крылась жесткость, угадываемая и в крепком, сухом рукопожатии. Рассерт, словно получив предостережение, внутренне весь собрался.

Кохен одарил обоих улыбкой.

— Ну что, друзья, вам, наверное, не терпится поговорить с глазу на глаз? Только хочу предупредить, — посол обошел письменный стол и уселся на дорогой, массивный стул. Улыбки как не бывало. — Дэвид, имейте в виду, вы прибыли к нам не в самый удачный момент. Ваш предшественник, Стивенс, не сумел заслужить всеобщего уважения — у него были бы трудности, даже если бы он и не сел на иглу, а уж после этого грязного инцидента и говорить не о чем. Не тот, черт побери, запашок. И на ваше ведомство тоже бросает тень. — Он ткнул пальцем в сторону Такермана. — Джим, нечего качать головой, ты не хуже моего понимаешь, о чем идет речь. Бог мой, даже уборщицы знали, что Стивенс — сотрудник ЦРУ.

Такерман снова покачал головой.

— Я тебя умоляю, успокойся, это место чистенькое как попка новорожденного, — сказал Кохен. — Ваши люди только вчера все проверили… Ну хорошо, хорошо, ступайте, толкуйте о чем хотите и сколько хотите. А с меня на сегодня хватит. — Он поднялся и, выпроваживая их, приоткрыл дверь. — Дэвид, захотите поболтать, милости прошу. Я не прочь послушать ваши реминисценции о Москве. В конце концов, вы ведь здесь не впервые.

Рассерт застыл на полушаге, в недоумении повернулся к послу. Как прикажете понимать? Что это — вопрос или утверждение?

Маркус целые сутки не мог до нее дозвониться и уже начал беспокоиться. То никто не снимал трубку, то телефон был занят. Наконец в обеденный перерыв, когда он меньше всего ожидал, номер отозвался.

— Анастасия?

— Ее нет.

Говорил мужчина.

— Когда она будет?

— Попробуйте позвонить после двух.

У Маркуса защемило сердце. Словно в прежние дни — стандартный уклончивый ответ, непрошибаемое, тупое советское равнодушие. Толчешься перед глухой стеной с завязанными глазами. И ни тебе помощи, ни подсказки. Как в пустыне.

В два тридцать он позвонил из дому и получил окончательный ответ.

— Позвоните завтра, — отрезал мужской голос. Связь прервалась.

Маркус окинул взглядом комнату: крошечный островок западной цивилизации в море Москвы. В эту минуту он кожей ощутил бессильное отчаяние миллионов советских людей. В этой стране, раскинувшейся через одиннадцать часовых поясов, у человека опускаются руки.

Что если нужно получить ответ из Москвы? Или поговорить с родственником или другом, живущим в тысяче километров от тебя? Что если…

Вспомнились слова одного русского приятеля: «Маркус, в этой стране мы совершаем путешествие, тогда когда вы пользуетесь телефоном. Таков единственный способ поговорить с нужным тебе человеком. И избежать язвы желудка или инфаркта. Мы ездим. Мы это дело любим. Иногда приходится ехать сутки, иногда неделю за неделей, потому что другого выхода нет».

Сколько раз ему приходилось слышать эти слова в России, в стране бескомпромиссного выбора. «Делать нечего», «другого выхода нет», «иначе нельзя». Одна правда на всех, и на том спасибо.

Внизу, в коридоре, отворилась входная дверь, послышался детский плач. Крессида. «Неужели я едва не забыл о тебе?» Маркус сорвался с дивана и ринулся встречать свою девочку. Шею обвили крохотные ручонки. Пальчики дочери перебирали пряди его волос…

Они сидели в небольшой кухоньке и пили чай. Няня Дорин стояла у плиты — так же, как Хелен когда-то, миллионы лет назад.

— Мы ходили купаться, — провозгласила она. — На реку. Знаете, вы нас туда водили. — Дорин вынула из кастрюльки вареное яйцо. — У нее уже получается, у нашей маленькой Крессиды.

Маркус улыбнулся; Забавная она, эта Дорин. В Москве чувствует себя, как дома, в Саузенде. И тут были дни дождливые и погожие, и тут им хватало еды, тут были магазины и были мальчики. А что еще нужно? Безусловно, она права — такая, какая есть: тоненькая, бледненькая, в джинсах и розовых тапочках. А в архивах контрразведки — там, в Лондоне — на нее заведено дело, о котором она даже не подозревает. Вряд ли Дорин сталкивалась с отставными полицейскими в твидовых куртках, которые обходили дом за домом, пробрались даже в круг ее друзей, родственников и знакомых и расспрашивали, расспрашивали, расспрашивали. Зато у него в ушах словно бы звучали их голоса. Какого сорта друзей она заводит? Известно ли вам, с кем она дружит всерьез? Есть ли у нее жених? Бедная, ни о чем не подозревающая Дорин.

Она взяла от него девочку.

— Пойду уложу ее спать.

— Давайте.

И он позволил ее унести. Дочь Хелен. Скажешь так, и вроде бы полегчает. Как будто он делит с Хелен бремя ответственности за ребенка. Проще быть отцом только на время, а потом — репортером или разведчиком, работающим на правительство Ее королевского величества. И ведь еще есть Анастасия. Кто я для тебя и где ты скрылась в этой самой Москве?

Маркус сбежал вниз мимо детишек с няньками и матерями, мимо старых кухонных раковин, превращенных в горшки для цветов, — кварталы, где селились иностранцы, быстро обрастали корой быта. Сел за руль и встроился в поток машин, к вечеру заметно поредевший, — дневная сумятица потихоньку сникала.

У нее никого не было дома. Прежде чем позвонить, он несколько минут прислушивался. Из-за дверей было слышно, как в отсутствие хозяев скрипит мебель и как по трубам, покашливая и икая, течет вода. Откуда-то издалека донесся невнятный бабий вопль. Казалось, женщина, надсаживая глотку, орала на него: да отстаньте вы от меня, нет здесь вашей Анастасии.

Маркус немного помешкал у подъезда. Не слишком долго, потому что одеждой западного образца, прической и здоровым цветом лица он резко отличался от здешнего люда. Слоняться без дела свойственно им, не тебе. Да еще этот воинственный наклон туловища вперед, который тебе так трудно дается, а ими усваивается с детских лет из-за обиды на всех и вся и постоянной готовности драться с целым миром.

Он оставил «вольво» метрах в пятистах от ее дома в переулке под деревьями, которые загораживали автомобиль с улицы. И как-то так получилось, что он не заметил ее, не услышал, не почувствовал шестым чувством, что Анастасия у него в машине, на заднем сидении — пока она не выпрямилась и не велела ему ехать.

Она перестала плакать, но Маркус понял, что причина слез не устранена. Искоса поглядывая на нее, он ехал в первом ряду, и у него на руке лежала ее рука. «Как это не похоже на тебя, Анастасия. Ты болтушка, любишь посмеяться в спальне, легко находишь с людьми общий язык. Но сейчас ты выглядишь почти такой же, как прочие русские. Насупленная, ушедшая в свои думы. В глазах решительность и жесткость, каких я прежде не замечал. Вот теперь я могу представить тебя на фабричном митинге в старенькой клетчатой косынке — и с ружьем в руках, выкрикивающей лозунги или марширующей в колонне демонстрантов среди развалин, представить ненавидящей и любящей, источающей страсть каждой клеточкой тела».