Тим Себастиан - Шпион под подозрением. Спасские ворота

Вот они, выстроились перед ним в шеренгу, раззявив в дурацких ухмылках щербатые рты.

«Не может быть, — вдруг пронеслась мысль. — В последний раз такое случилось лет двадцать назад. В Шелепине. За фабрикой подкарауливала банда головорезов. Жалобщики, забастовщики…»

Он отступил назад. Нужно примериться, понять, каким пространством для маневра располагаешь. Они загораживают выход, дверь на улицу закрыта. Бармен…

И тут боль настигла его — слепящая, жгучая боль в глазах, в темени, внезапная и страшная; казалось, она пришла из другого мира, с которым у него нет ничего общего, боль вытеснила свет и жизнь, опеленав черным саваном тьмы.

— А я уж решил, что вас прикончили.

Голос был чужд сострадания, говорящий развлекался. Много лет назад Порученцу вырезали аппендикс, посреди операции он очнулся от наркоза. Ему еще повезло: резали его с обезболиванием, и он помнил только, что лежал тогда — так же, как и сейчас, — неспособный пошевелиться, открыть глаза, застонать…

Пиво. Что они подмешали в пиво?.. Порученец попробовал двинуть рукой. Где-то далеко напряглись мышцы. Не умер все-таки, но радоваться нечему, верно? Потому что они еще могут заставить его пожалеть о том, что он живой, — если знают, что делают. Побои — это одно. Били его не раз, но если действовать по науке, если они прочитали, что положено, и усвоили урок, его могут убивать целых полчаса. Могут найти каждую болевую точку, подобраться к основным нервным узлам и разорвать их в клочки.

Порученцу вдруг показалось, что он лишился зрения. Вокруг темнота, только легкий ветерок освежает лицо. Одно за другим к нему возвращались чувства. Впереди выросла какая-то тень, издалека мелькнул свет, донесся шум машин. Город. Он по-прежнему в Москве. Пока еще в Москве.

— Через несколько секунд вы сможете двигаться…

Говорит по-другому, чем те подонки; чувствуется, человек культурный. Голос, богатый оттенками. Однако что-то еще связывалось у него с этим голосом. Что?

— У вас был обморок. И только. Но теперь вы нас запомните. Вот почему…

Что напоминает ему этот голос?

— …мы занялись вами. Все замедлилось: перемены, расширение прав и свобод, которые, думалось, мы обрели. Приливная волна отхлынула, началась реакция… На протяжении всей нашей истории мы подходили к дверям, только когда они уже захлопывались перед нами, мы видели возможности, которые приходилось упускать, богатство и прибыль, которые отнимались у нас или расточались понапрасну. Мы больше не можем это терпеть. Довольно, на пороге новое тысячелетие. Вы меня понимаете? Понимаете?

Порученец попытался заговорить, но слова не шли на язык.

— Так вот, дверь приоткрылась, и миллионы русских ринулись к ней. Мы не просто поддерживали новое руководство, мы работали для него ночью и днем, работали, не покладая рук, не разгибая спины, мы верили в перестройку. Перед нами стоял выбор. Вы понимаете? И мы выбрали, отдавая себе отчет, что когда-то в будущем, через год, через два, через десять лет нам придется за все заплатить. Потому что в России так принято. Но — ничего не отдашь, ничего не получишь. В конце концов, в основе каждой жизни лежит чья-то смерть. Не станешь богаче, если кто-то другой не будет вынужден голодать. Такова Россия — страна крайностей. Была такой, есть и будет.

Голос смолк. Порученец ощутил, как рванул ветер. Уличный шум сделался громче.

— На сей раз мы намерены заплатить. И за ценой мы не постоим. Мы не хотим скатиться вниз, к прежнему, и не позволим руководству отступить или застопорить процесс перемен. Россия проспит века, если ее не растормошить. — Человек закашлялся. Его стало хуже слышно. — Сегодня вечером состоялась небольшая репетиция; поделитесь с друзьями своими впечатлениями. Послезавтра по улице Горького пройдет многолюдная демонстрация. Слышать доводилось? Марш свободы. Милиции велено разогнать демонстрантов. Постарайтесь добиться отмены этого приказа. Ради всего…

Голос потерялся во внезапно обрушившемся лязгающем громыханьи. Порученец почувствовал, как под ним задрожала земля. Ощутил жуткое, скорое приближение поезда. Торопливую пульсацию стали, бьющей о сталь. Он, должно быть, лежал на рельсах. Грохот стоял душераздирающий. Так значит, вот как вы действуете, господа!

Когда в поле зрения появились огни локомотива, рядом с ним не было ни души. Порученец протянул руку, как бы пытаясь отстранить мчащийся на него поезд. Ближе, ближе… Он перекатился на бок, и вдруг ударная волна разорвала воздух, неудержимая, страшная — всего в метре от него. И тогда, почти сразу, стало тихо, и Порученец замер, лежа в грязи, тяжело дыша. Пальцы судорожно вцепились в траву, тело онемело, голова разламывалась и трещала, и снова тьма опустилась и накрыла его.

Для русских черный автомобиль есть некий символ недостижимого общественного положения, а американский лимузин — вообще нечто запредельное, из страны снов. Тем не менее «линкольн-континенталь», на котором Дэвид Рассерт катил из московского аэропорта в центр, не вызвал особого оживления в утренний час пик.

Стоявшие на широком тротуаре школьники едва повернули вслед головы, какая-то старуха, сощурясь на солнце, бросила на машину косой взгляд, и только милиционер-регулировщик отсалютовал ему с перекрестка — в этом общественном слое старые привычки отмирают в последнюю очередь. «Ирония судьбы, — подумал Рассерт, — я еду вынюхивать их секреты, а передо мной открывают зеленую улицу».

Он поселился на территории посольства. Здание американского посольства можно было бы отнести к последнему слову архитектуры, если бы на задворках не строилось новое. Вернее, если бы не предпринимались попытки построить новое. Из своей квартиры, из окон, обращенных в сторону центра, Рассерт видел его в полуденном солнце, это новое здание, необитаемое и бесполезное.

Прошло уже более двух лет, с тех пор как госдепартамент объявил, что русские нашпиговали здание американского посольства прослушивающими устройствами и что использовать его по назначению никак нельзя. Но что делать с домом: то ли снести его, то ли позабыть обо всем и обживать — никто не знал. Похоже, советская нерешительность заразительна.

Рассерт прошелся по комнатам. Все в квартире казалось новым. Впрочем, не удивительно. Ковры были разодраны по ниточкам, кухня демонтирована, занавески и мебельная обивка разрезаны вдоль и поперек. Не осталось ни одной целой вещи. Еще бы: героин — дело серьезное.

Его предшественник заварил кашу, которую посольство расхлебывает до сих пор.

— Вам здесь понравится, сэр. — Морской пехотинец поставил чемоданы в гостиной и направился к двери.

— С чего вы взяли? — спросил, несколько удивившись, Рассерт.