Елена Саулите - Швейцарский счет

– Я люблю тебя больше жизни.

Она томно закатывала глаза и отвечала:

– Ты – мой верный рыцарь. Но ты слишком мал.

– Ты выйдешь за меня? – не унимался он.

– Очень может быть. Когда-нибудь, – игриво мурлыкала она и со смехом убегала.

Сколько раз ему снилось, как он уверенно ласкает ее восхитительное тело, и просыпался в постыдной луже, злой и разочарованный. Спустя четыре месяца своей мучительной страсти, он решил, что непременно женится на Женевьеве, чего бы это ему не стоило. Его не пугало даже близкое родство с девушкой.

«Мы убежим в Америку. Купим фальшивые документы и будем счастливы», – твердо решил он и успокоился. Теперь нужно было ждать совершеннолетия и терпеть. Терпеть и райское блаженство, и адовы муки рядом с коварной кокеткой, мало интересовавшейся душевным состоянием мальчугана, зато искусно распалявшей его страсть. Она просто играла. К сожалению, он понял это спустя многие годы. А тогда…

Когда он узнал, что Женевьева после Нового года выходит замуж за пожилого владельца яхт-клуба («пожилому» владельцу было что-то около тридцати пяти), он решил повеситься. Продумал свой план в деталях, он хотел сделать это на заре, на большой раскидистой яблоне, прямо под ее окном.

– Чтобы она проснулась и увидела мое бездыханное тело, – лихорадочно бормотал он, ворочаясь по ночам в постели.

Но потом решил, что болтающийся на веревке, с вывалившимся наружу черным языком (видел в кино), он будет выглядеть безобразно. Вскрыть вены – пошло, травиться снотворным – как-то инфантильно, очень по-женски. Словом, перебрал все способы наложить на себя руки, и ни один не показался ему достойным. И вот однажды во сне ему явился святой Лука, он светло улыбался, приблизившись к мальчику, перекрестил его и ласково произнес: «Ступай к Господу, сынок. Он – твоя истинная любовь». Жан-Пьер проснулся обновленный. Мысли о смерти оставили его. И он впал в другую крайность – решил посвятить свою жизнь Богу. Женщина, которую он любил больше жизни, предала его. А полюбить другую он не сможет уже никогда (тогда парнишка был абсолютно в этом уверен), и он решился бежать в монастырь. Без денег и документов явился к настоятелю монастыря аббату Арману Крюшо, упал на колени и рассказал о том, что с ним произошло. Аббат Крюшо, вопреки его ожиданиям, отнесся к Жану с сочувствием и пониманием. Его приняли с испытательным сроком, на месяц, дав возможность юноше осмотреться и обдумать принятое решение, дважды приезжали родители, настаивали на его возвращении в мирскую жизнь. Мать плакала навзрыд, умоляя мальчика одуматься. Но Жан, наблюдая гармоничное существование монахов в святой обители, чем дальше, тем больше осознавал, что принятое в горячечном бреду решение служить Господу, единственно верное. И родители смирились. Потом был Парижский католический институт, рукоположение в сан и скромный приход в Берне.

«Господи, как же она похожа на Женевьеву, – размышлял он, глядя в темноту.– И походка, вкрадчивая, мягкая, кошачья. И тембр голоса – высокий, переливчатый. Только вот родинки на лице Женевьевы не было… А может, она и впрямь прислужница сатаны, явившаяся погубить мою бессмертную душу?», – вяло думал он, засыпая под свистящее горловое бульканье старого Буателя. «Ничего у тебя не выйдет, искусительница», – шепотом пригрозил он невидимой Алисе и заснул.

Проснувшись около десяти утра, Алиса здорово испугалась. Она недоумевала, разглядывая строгие белые стены комнаты, скупо украшенные распятием из черного дерева и двумя офортами на религиозные темы. Один из них был копией знаменитой картины какого-то русского художника (Алиса, как ни пыжилась, но так и не могла припомнить его фамилии) «Явление Христа народу».

«Черт побери! Как я сюда попала?»,– соображала она, наткнувшись взглядом на маленький тисненый золотом требник. Перевела взгляд на высоко расположенное небольшое оконце, за которым виднелись крепкие ветви векового дуба с сидящими на нем большими носатыми воронами.

– Кар-р-р! – хрипло заявила одна, чтобы разбавить церковную скукотищу. – Кар-р-р! Кар-р! – с готовностью отозвались ее товарки. Разом снялись с ветки и, лениво взмахивая мощными крыльями, взвились в клубящиеся серые тучи.

«Швейцария, – осенило Алису. – А вороны, как в России. Такие же наглые. Офигеть. Галина. Церковь и месье кюре»,– цепь смутных воспоминаний замкнулась, и Алиса живо выбралась из-под одеяла. Огляделась в поисках одежды, но ее нигде не было видно.

«Спрятали, – догадалась она. – Чтоб не сбежала».

– Ой, как есть хочется, – пожаловалась она, почувствовав характерную для хронического гастрита боль в пустом желудке. – И одежды нет. А плевать! Так и пойду. Пусть на себя пеняют, – решилась она, всунула ноги в просторные клетчатые тапки сорок последнего размера и сразу стала похожа на маленького Мука в туфлях-скороходах.

«Эх, мне скороходы и в самом деле пригодились бы, – размышляла она, умываясь в тесной ванной. – Смылась бы домой. Только б меня и видели».

Воспоминания о доме окончательно испортили настроение, она присела на край ванной и задумалась. Информация о случившемся в Гриндельвальде уже наверняка известна в России. Бедная мама! Что она сейчас переживает! Ее дочь – преступница, человекоубийца, скрывающаяся от правосудия. Ее уже и Интерпол, наверное, ищет.

Последний раз Алиса звонила матери по приезде в Швейцарию, на все лады расхваливала мужа, их грандиозное турне и рисовала ей небо в алмазах. А мама слушала-слушала, да и сказала:

– Как-то все слишком уж хорошо, доча. Не было б беды.

– Да, ну тебя, мам. Привыкла к серой жизни, вот и боишься всего, как премудрый пескарь. Нет, чтоб за дочь порадоваться.

– Да радуюсь я, Лисенок. Радуюсь. А сердце чего-то не на месте. Может, и права ты, что я жизнью затюканная так, что и веселиться по-настоящему разучилась. Во всякой радости мне какой-то подвох мерещится, – голос матери был таким теплым и родным, слышалась в нем такая неподдельная забота, что Алиса разревелась, как детском саду, когда мама впервые оставила ее в группе одну.

Она и не заметила, как по щекам градом потекли слезы, а из носа–прозрачная сопливая слизь, плакала долго, навзрыд, судорожно всхлипывая и икая. Было жаль маму, себя, Марка и всю свою исковерканную жизнь. Через несколько минут она опомнилась, глянула на себя в зеркало и охнула – физиономия расплылась, как у тетки Лены (их тверской соседки) после пятидневного запоя. Пришлось сунуть голову под холодную струю и проторчать в таком положении не меньше трех минут. Усилием воли прекратив начавшуюся было истерику, она успокоилась, привела себя в порядок и решила наведаться в кухню.

«Прям в пижаме и попрусь. Знай наших. Чтоб неповадно было одежду прятать», – храбрилась она, выходя из комнаты.