Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Государь возразил:

— Все это так, господа! Но я слышу голоса с противоположным мнением. — Взял со стола большой лист почтовой бумаги. — Это письмо хотя и частное, но имеет прямое отношение к нашему доверительному разговору. Я решил зачитать вам фрагменты, ибо мысли эти показались мне важными. Послушайте, что мне написала добрейшая Елизавета Федоровна. Она пишет, что ее супруг, великий князь московский губернатор Сергей Александрович, не знает об этом письме. Так что и вы, сделайте одолжение, нигде не говорите о том, что услышите.

Гости согласились:

— Разумеется!

— Итак, Елизавета Федоровна пишет: «Письмо мое, может быть, будет нелогичное и чересчур женское, но я знаю мнение других и многое слышу, а так как мы немало узнаем от людей, глубоко преданных, опытных и любящих своего Государя и страну, я подумала, кто знает, в трудное время даже женщина может быть полезной, почему бы не поговорить с тобой откровенно. Дорогой Ники, ради Бога, будь теперь энергичнее, ведь может случиться еще не одна смерть — положи конец этому террору, — прости, что я пишу прямо, без обиняков, и это выглядит так, будто я тебе что-то диктую, я не жду, что ты поступишь, как я скажу. Я говорю только на случай, если эти мысли будут тебе полезны. Я могла бы прямо предложить тебе нового министра, ведь каждый день промедления наносит вред — почему бы не Плеве, у него есть опыт, и он честен». — Государь поднял вверх палец. — Вот, самое главное! «Не будь так мягок — все думают, что ты колеблешься и проявляешь слабость, о тебе больше не говорят, как о человеке добром, от этого особенно горько моему сердцу».

Государь выпил немного нарзана, снова взглядом отыскал самое важное и продолжил чтение: «О, разве действительно невозможно судить этих скотов военно-полевым судом? Пусть вся Россия узнает, что такие преступления караются смертью, — если хотят отмены смертной казни, пусть прежде всего убийцы не убивают, чем больше смертных приговоров, тем меньше убийц — отчего ты не посоветуешься с умными людьми, которые верно тебе служат, — Плеве и другими».

Государь отложил в сторону письмо и вопросительно взглянул на собеседников:

— Вот, советуюсь с «умными людьми», а они полагают, что к преступникам надо относиться еще мягче.

Совет еще продолжался почти час, но мудрые царедворцы старались больше угодить государю, нежели предложить что-нибудь толковое. Когда пришла пора расходиться, государь сказал:

— Господа, теперь об убийце Сипягина. Вы знаете, как мне ненавистны казни. И в то же время отправить убийцу в Сибирь все равно что отпустить его на все четыре стороны. Ведь охрана ссыльнокаторжных поставлена так, что бегут из Сибири в Европу все желающие. Как быть с убийцей Балмашовым?

Плеве улыбнулся:

— А это как в сказке: «Казнить нельзя помиловать»!

Дурново заметил:

— Если напишет на высочайшее имя просьбу о помиловании, тогда простить, не вешать, а если станет коснеть в злодействе — тогда уж того. — Сделал выразительное движение руками вокруг шеи.

Государь вздохнул, но согласился:

— Я много думал об этом и пришел к такой же мысли. — Поглядел на Дурново. — Иван Николаевич, не могли бы вы встретиться с несчастным и объяснить его положение? Скажите этому самому Балмашову, пусть напишет прошение на высочайшее имя, и мы сохраним ему жизнь. Он все-таки дворянин, совсем юный, мне, признаюсь, по-человечески жалко его. Пройдут годы, он поумнеет и сам будет удивляться и стыдиться своего жестокого поступка…

В голосе государя звучала искренняя жалость к несчастному юноше.

Дурново посетил в тюрьме Балмашова. Тот говорил с сенатором вежливо, но холодно и наотрез отказался просить милости у государя:

— Я виновен в убийстве, я прошу прощения у всех, кому министр был близок. Но грешника не может судить такой же грешник. Я признаю суд и воздаяние лишь единственного Царя — Небесного.

Тем же вечером в камеру пришел тюремный плотник, хмурый дюжий мужик с лицом багрового цвета и с деревянной меркой в руке. За все время пребывания в камере он не проронил ни слова. Подойдя вплотную к Балмашову и обдав его гнусной смесью перегара с дешевым табаком, не говоря ни слова, бесцеремонно снял с него мерку.

Не сказав ни «здравствуйте», ни «прощайте», ушел.

Балмашов именно в эту минуту испытал самое тягостное чувство. В голове стучала мысль: «Неужели все это происходит со мной? За что, почему?»

3 мая 1902 года в половине третьего часа утра, когда край неба начал сереть, в камеру Балмашова пришел священник отец Григорий. Он причастил несчастного, поддержал словом.

На смену отцу Григорию появились четыре тюремщика во главе с дежурным офицером.

Офицер вежливо сказал:

— Степан Валерьянович, пожалуйста, повернитесь спиной.

Балмашов много раз представлял себе эту ужасную минуту и в своем воображении вел себя спокойно и мужественно. Теперь же на него накатил дикий животный страх, с которым совладать было невозможно. Он шарахнулся назад, прижался спиной к шероховатой стене, сдавленным голосом прошептал:

— Зачем? Если надо, я напишу на высочайшее имя… прошу… умоляю… дайте чернила…

Офицер с тяжелым вздохом повторил:

— Степан Валерьянович, зачем вы так себя надсаждаете? Будьте благоразумны, повернитесь спиной!

Балмашов вдруг словно обмяк, смиренно промямлил:

— Да, да, конечно! Подождите чуть-чуть. — Он повернулся лицом в угол и стал горячо молиться, прося у Господа прощение за все дурное, что когда-либо совершил, и прося укрепить его в эту последнюю минуту. Закончив с этим, сказал: — Господа, делайте свое дело.

Надзиратели схватили юношу, связали его плечи и руки, но сделали это так сильно, что веревка больно врезалась в тело. Балмашов хотел пожаловаться, но одумался: «Не все ли равно! Потерплю, ибо скоро я не буду чувствовать ничего — ни боли, ни радости».

Дежурный офицер мягко произнес:

— Идите, пожалуйста!

Балмашов двинулся по мрачному и длинному коридору, пропитанному сыростью и безысходным горем. Он шел, и губы его шептали:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. В руки Твои предаю дух мой. Прости, что запоганил себя страшным преступлением. Господи, только Ты один ведаешь мой ужас и отвращение к тому, что я сделал. Пусть теперь будет воля Твоя, но не моя.

Степаном вдруг овладело странное состояние. Ему стало казаться, что все с ним происходящее — это нечто нереальное. Он как бы перешел какую-то невидимую грань, и теперь уже не было страха, скорее было любопытство: как это происходит? Ему казалось, что все это снится, что сознание его поднялось над смертным телом и он наблюдает за собой как бы со стороны. И он уже почти не чувствовал ни тела, ни боли от веревок, ни собственных ног, которые, казалось, передвигались без всяких его усилий.