Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Траурная процессия вышла из тюремного здания. День обещал быть ясным, и небо светлело.

Во дворике, что у глухой торцовой стены, где росло несколько чахлых, цветущих болезненно белыми цветами яблонь, первым делом он увидал свежий гроб из необструганных досок. И от вида этого простого, грубого гроба, сколоченного тем самым отвратительным тюремным плотником, слезы потоком потекли по его лицу, и он не мог утереться. Подумалось: «Плотник, слабый и нечистый человек, остается жить, а меня, такого особенного, необыкновенного, убивают!»

Он перевел взор и увидал невысокий эшафот с виселицей. Петля была готова, под ней стояла небольшая скамейка. Балмашов подумал: «Я читал, что веревку положено намыливать. Надо бы спросить, не забыли ли сделать это теперь. Господи, о чем это я? Уж не схожу ли я с ума? Впрочем, какая теперь разница!»

Его поразило, что на краю эшафота в самой спокойной позе сидел какой-то мужик с грубым лошадиным лицом. На нем были хорошо начищенные хромовые сапоги, и он, вытянув несоразмерно туловищу длинные ноги, неторопливо курил.

На мужике была красная длинная рубаха, а на затылке пузырился такой же колпак. Подумалось: «Что за дурацкая фигура?» И вдруг пронзила мысль: «Да ведь это сам знаменитый палач Филипьев! Надо приветствовать его по фамилии и сказать какую-нибудь шутку. Пусть знают, что я не утерял бодрости духа».

Но палач опередил его. При виде процессии Филипьев не торопясь, с чувством собственной исключительности поднялся с помоста, затоптал в землю окурок, надвинул на лицо колпак, театральным жестом показал на эшафот и весело сказал сиплым сифилитичным голосом:

— Милости просим! — и подсадил за локти. — Заждался вас…

Дежурный, захлебываясь словами, начал читать бесконечный приговор. Балмашов не слушал. Он напряженно глядел на все более светлеющее небо и горько усмехнулся, подумав: «Последний раз любуюсь облаками! Высокие, легкие, нижняя подкладка словно окрашена розовым… Какие счастливые птицы! Для них нет тюрьмы, нет виселицы. Как стрижи нынче высоко летают, быть бы одним из них! У них есть этот голубой простор. Похоже, сегодня дождя не будет. А я почему-то любил дождь. Смешно вспоминать: когда был маленьким, мне папá долго не разрешал во время грозы бегать по лужам. И какую испытал я телячью радость, когда однажды папá позволил. Мне было пять лет, я носился под грозой, громыхал гром, лужи пузырились, а я шлепал пятками, и брызги разлетались в стороны. Какой я был славный мальчуган! А теперь все закончилось так глупо и так быстро! Словно птицу, которая взмывала вверх, ударили палкой, и она, обливаясь кровью, рухнула на землю».

Офицер, проглатывая слова, продолжал торопливо бубнить:

— На основании пункта один статьи семнадцатой высочайше утвержденного четырнадцатого августа одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года «Положения о мерах по охранению государственного порядка и общественного спокойствия» признать виновным члена Боевой организации Степана Валерьяновича Балмашова…

Балмашова вдруг как электричеством поразило. Он лихорадочно подумал: «Мне отмщенье, и Аз воздам! Ведь это так просто, как то, что меня через минуту-другую не будет. Да, конечно: не судите врагов своих, не воздавайте им по своему разумению. Дайте Мне самому отомстить, и Я каждому воздам по его заслугам! И не надо было мстить Сипягину. Если он был плох, так сам Господь и взыскал бы с него. Удивительно, почему я этого не понимал прежде? И не следует сердиться на плотника, который гроб мне сколотил, на палача Филипьева, на этих надзирателей. Они все добрые, славные, но если что сделают плохого, то их судить будет лишь Господь единый».

Балмашов испытал счастье обретенной истины, с души словно спал тяжкий груз, ибо он понял главное в этой жизни: «Не надо злобы, не надо мести! Господь все видит, и Он сам воздаст каждому! Спасибо, Господи, что Ты в последнюю мою минуту пришел ко мне и просветил меня. Прости, Господи, мое страшное преступление! И не оставляй меня. Когда Ты со мной, то и смерть в радость».

Дежурный офицер, особенно торопясь, прочитал последние строки:

— …На основании изложенного приговорить потомственного дворянина Степана Валерьяновича Балмашова к смертной казни через повешение. Приговор привести в исполнение немедленно.

В воздухе повисла тишина, которую прервал священник Петров:

— К Богу желаете в последний раз обратиться?

Балмашов ровным голосом отвечал:

— Царство Божие внутри меня есть, а желаю к вам всем обратиться. Братья, не творите зла, а я на вас сердца не держу. Жизнь прекрасна, если не творить зла. Прощайте! — Кивнул палачу: — Филипьев, приступайте к своим тяжелым обязанностям! Вас я жалею больше всех… — И он в последний раз посмотрел в синеву чистого неба.

Филипьев заржал и просто, как-то по-домашнему сказал:

— Вы себя, барин, лучше пожалейте, а меня жалеть не надо. Я еще небо малость покопчу. Позвольте, я вас заверну в саван, вот так, и головку вашу накрою, так вам будет покойней. Встаньте, барин, на скамеечку!

Из савана донесся глухой голос:

— Как я встану, когда ничего не вижу?

— Давайте подсоблю, вот так, вот и хорошо!

— Кончайте скорей! — сказал дежурный офицер. Балмашов вызывал жалость и сочувствие, и офицера раздражали ненужные и неуставные разговоры палача.

Филипьев с чувством своего превосходства заботливо сипел:

— Осторожней, барин, прежде времени не упадите, а на головку — петельку, вот так, чуть потуже, подбородочек не опускайте, не надо, еще повыше. Вот молодца, просто загляденье! — Резким ударом сапога Филипьев неожиданно выбил из-под ног Балмашова скамейку. Тело повисло, закрутилось, но Филипьев уцепился за талию несчастного и двумя руками с силой дернул вниз. Тело натянулось, и несчастный издал какой-то высокий, сдавленный звук. И почти сразу Балмашов затрясся в конвульсиях.

Дежурный офицер старался не глядеть на казнь, ему было противно и стыдно. Он убрал в черную кожаную папку приговор и быстрыми шагами скрылся в помещении.

Филипьев вслед ему крикнул:

— Пусть врач не замедлит! А то прошлый раз час его ждал, у меня ведь тоже дела есть… — Он перекрестился, облегченно вздохнул и с чувством хорошо выполненной работы снова уселся на край помоста, спиной к повешенному — ему захотелось курить.

Он с наслаждением втягивал дым и думал: «Вот — барин, дворянин, сопляк совсем, а уже дурак дураком, гниль болотная! Зачем министра-то убивать? Дурь глупая, да и только. Коли жизнь своя не дорога, так хоть кассу пошел бы грабить. Взял бы большую деньгу да зажил бы припеваючи, сколько хочешь баб самых сладких, задастых имел бы, винца попил бы всласть. А теперь что? Выну из петли, а там глаза на лбу таращатся, из ноздрей и ушей кровь пенится. Тьфу, смотреть не на что! Дурак, право! Ну что, перестал дрыгаться? Нет, еще малость дрожит. Ишь, какой живучий! Молодой, вот поэтому… Кто старше, так те быстрей отходят…»