Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Как положено, через двадцать минут в сопровождении того же дежурного офицера явился врач — молодой изящный человек со знаком выпускника Петербургского университета и перстнем на среднем пальце. Филипьев выдернул из голенища загодя припасенный сапожный нож. Малость рисуясь, сноровисто, с двух ударов, перерезал веревку. Но он не успел перехватить труп. Тот выскользнул у него из рук и глухо головой стукнулся о помост.

Саван развернули. Филипьев разрезал веревки на руках и закрыл глаза покойнику, а врач с умным и презрительным видом, словно делал убитому одолжение, уже щупал запястье. Он черкнул подпись в протоколе и тоже с чувством хорошо выполненного долга потопал на причал. Там ждала лодка, чтобы перевезти в Петербург.

Филипьев крикнул вдогонку:

— Меня обождите! Сей миг закопаем, яму-то с вечера приготовили…

Врач, не оглядываясь, бросил на ходу:

— А вы не задерживайтесь… — Он презирал палача и не скрывал этого.

Двое солдат и сам Филипьев на быструю руку обрядили тело, то есть завернули в старую простыню. Священник положил убиенному на лоб венчик и наскоро совершил заупокойную службу. Наконец тело, еще не успевшее остыть, положили в гроб и понесли за стены крепости. Тут, на высоком узком бережку, хоронили казненных. Гроб отпустили, и он плюхнулся в яму, которую быстро закидали землей.

Мать Балмашова еще накануне казни умоляла выдать ей тело сына, но на основании каких-то законов мудрые начальники не разрешили.

Вечером в казарме за ужином дежурный офицер рассказывал сослуживцам о казни молодого убийцы. Сослуживцы напряженно молчали.

Тюремный врач был в гостях у своей невесты — дочери гимназического учителя математики. За ужином ели отлично зажаренного домашним поваром поросенка, угощались хорошим крымским вином, и потом под рояль жених голосисто пел романсы. Тайком от родителей врач пригласил невесту на завтра к себе домой, та согласно кивнула.

Тем же вечером Филипьев напился сильнее обычного и в кровь избил беременную жену.

Размах нравственных колебаний Азефа не отличался своей шириной. Однако на сей раз он испытывал если и не муки сострадания, то все же некоторые признаки жалости. Только теперь, сопоставляя все факты, он понял, что, рискуя собственной конспирацией, мог предотвратить убийство Сипягина, а заодно спасти несчастного студента Балмашова. Но рисковать собственным разоблачением он никак не хотел.

Азеф размышлял: «До какой же степени можно быть наивным, чтобы верить бредням Гершуни! Вот Балмашов, погиб сам, сделал несчастными своих близких и совершил убийство Сипягина, беспричинное и безнравственное! И все лишь потому, что этот сатана Гершуни задурил чистого, наивного юношу».

Впрочем, Азеф быстро себя утешил. Вкусив сытный обед, он лег вздремнуть на громадный диван.

На этот раз он снял роскошный номер из четырех комнат в гостинице «Кайзерхоф» на углу Вильгельмплац и Цайтенплац. Номер был с двумя ванными комнатами и электрическим освещением, и все это стоило двадцать пять марок в сутки.

Из детской комнаты донесся писк недавно родившегося сына Валентина. Жена Люба громко переругивалась с няней — молоденькой и хорошенькой девицей Ривой, на которую Азеф имел неотложные амурные виды.

Азеф рассуждал: «Трудно, находясь в Берлине, знать, что вытворяет в Петербурге Гершуни. Куда болваны из Департамента полиции смотрят? Неужто арестовать его не могут? Был бы я в России, так Гершуни уже сидел бы в Шлиссельбурге. Эх, отправить бы этого Мефистофеля с наглыми глазами и с вечно ехидной улыбочкой на виселицу! Если департамент мне заплатил бы пятьдесят тысяч, то я привел бы им Гершуни за ручку. Но они жидятся, экономят. Впрочем, мне в Россию сейчас ехать не след, там слишком жарко! И будет еще жарче».

В дверь постучали, и показалась голова Гоца, прикатившего в Берлин и поселившегося у Азефа.

Гоц разглядел в Азефе человека сильного и умного, который рано или поздно станет руководить партией. Желая заручиться его поддержкой, Гоц согласился остановиться у Азефа, дабы должным образом настроить авторитетного человека.

Гоц спросил:

— Таки вы не спите? К вам можно? — Стуча костылями по натертому до зеркального отражения паркету, Гоц проковылял до кресла и сел против Азефа. Тому пришлось поменять лежачее положение на сидячее.

Гоц произнес:

— Что я хочу сказать: может, выпьем винца? У нас насчет мадеры есть?

Выпили по бокалу мадеры. Потекла задушевная беседа.

— Как вам нравится праздник, который мы устроили на всю империю? — Все последние дни Гоц светился счастьем. — После Сипягина, можете мне верить, за Плеве я не дал бы и гроша.

— Да? — Азеф вопросительно глядел на счастливого инвалида Гоца. Тот воскликнул:

— И вы мне теперь говорите «да»? Теперь надо говорить: «да, да, да»! Теперь уже не надо сомневаться: БО подпишет приговор Плеве. Я думаю, что Гершуни уже наливает чернила, которыми этот приговор подпишет. Но я спросил его: «Зачем вам нужен этот безвольный человек? Ведь он ни рыба ни мясо!»

— А что ответил Гершуни?

— А что ему отвечать? Он не отвечает, он стреляет. Вернее, не сам стреляет, он пугается звука выстрела. Зато он организует стрельбу. Я слушал, как Гершуни говорит с людьми. Он говорит пять минут, но вам уже хочется самому вскочить и кого-нибудь взорвать. Он неотразим, как любимая женщина, которая первый раз перед вами разделась. Он — гений, и в этом вы можете мне верить, как родному папе. Устраивать стрельбу и взрывать — это для него как игрушки для малышей: он готов этим заниматься всегда. Я говорю ему: «Гершуни, может, надо стрелять вообще всех министров, все правительство прямо по алфавиту?»

— По алфавиту? — удивился Азеф. — Да, такого еще в истории не было. По алфавиту только адресные книги печатают.

— Но что вы мне думаете? Гершуни отвечает: «Никогда! БО будет выносить приговоры только главным реакционерам и антисемитам, и только!» Но вы спросите, кто эти реакционеры и антисемиты? Этого знает лишь один Гершуни. Но тогда зачем мы? Зачем партия? Насчет мадеры скажу: очень пищеварению способствует. Хорошая у вас мадера.

— Испанская.

— Горечь приятная. Вам, Иван Николаевич, тоже налить?

— Спасибо, от хорошего вина отказываются только те, кто уже лежит в гробу! — Весело рассмеялся собственной шутке. — Алфавит — такая прекрасная мысль! Но почему Гершуни не хочет алфавита?

— Если бы мне этого знать! Но у меня есть одно нехорошее подозрение…

— Не может быть!

— Как раз может! Я так думаю, что у Гершуни мало метальщиков.