Лоран Бине - Седьмая функция языка

Христов во всем видит намеки и двойной смысл, но старается делить на десять – знает, что паранойя помешает ему правильно оценить слова начальника КГБ. Впрочем, вызов в Москву – сам по себе верный знак. Можно не задаваться вопросом, знает ли что-нибудь Андропов. Вопрос – что именно он знает? И ответ куда сложнее.

– Тогда весь мир говорил: в Германии остался один настоящий мужчина, причем болгарин. Кстати, Эмил, а ведь я был с ним знаком. Прирожденный оратор. Мастер.

Выслушивая дифирамбы Андропова великому Димитрову, товарищ Христов прикидывает собственное положение. Когда собираешься врать, самое неприятное – это если не знаешь, насколько твой собеседник владеет информацией. В какой-то момент в игре придется делать ставку.

И этот момент наступает: Андропов перевернул страницу с Димитровым и просит своего болгарского коллегу пояснить последние донесения, которые легли к нему на стол на Лубянке. Что там за парижская операция?

Ну вот, приехали. Христов чувствует, что его сердце начинает биться сильнее, но следит, чтобы не учащалось дыхание. Андропов хрустит огурцом. Надо что-то решать. Либо признавать операцию своей, либо делать вид, что ты ни сном ни духом, но у второго варианта есть недостаток: расписываешься в некомпетентности, что в кругах разведки всегда не лучший расчет. Христову отлично известно, что такое хорошая ложь: она должна утонуть в океане правды. Признайся на девяносто процентов, те десять, которые ты хочешь завуалировать, тоже проскочат, а риск проколоться меньше. Выиграешь время и не запутаешься. Если врешь, надо врать в чем-то одном и только в этом, а во всем остальном – кристальная честность. Эмил Христов наклоняется к Андропову и произносит: «Товарищ Юрий, ты знаешь Романа Якобсона? Он твой соотечественник. Восхитительно написал о Бодлере».

Юленька,

я вернулся из Москвы, все прошло хорошо – по крайней мере, мне так кажется. Как бы то ни было, я вернулся. Мы крепко выпили со стариком. Он был приветлив и под конец вечера как будто захмелел, но не думаю, что по-настоящему. Я тоже иногда притворяюсь пьяненьким, чтобы люди мне доверились или ослабили бдительность. Но сам я, как ты догадываешься, бдительности не терял. Я сказал ему все, что он хотел знать, только, разумеется, не говорил о тебе. Сказал, что не верю в важность рукописи, и поэтому не стал сообщать о парижской операции – хотел сначала сам убедиться. Правда, некоторые мои сотрудники считали документ важным, так что на всякий случай я все-таки отправил пару агентов – про них сказал: перестарались. Судя по всему, французские спецслужбы ведут расследование, но Жискар, похоже, делает вид, что он не в курсе. Не сможешь ли ты воспользоваться связями своего мужа и что-нибудь разузнать? В любом случае будь очень осторожна: старик теперь с меня глаз не спустит, и я не смогу прислать тебе новых людей.

Водитель грузовика вернулся, мнимый доктор, передавший тебе документ, тоже. Французам их не найти, они отдыхают на Черном море, а кроме как через них на тебя не выйти: еще двое мертвы, один оставшийся наблюдает за следствием. Знаю, что и ему досталось, но он крепкий, можешь на него рассчитывать. Если полиция до чего-нибудь докопается, он сообразит, что делать.

Позволь дать тебе совет. Документу нужен бы архив. Мы-то обычно бережем, прячем ценные бумаги, которые ни в коем случае нельзя потерять, как и нельзя никому раскрывать их содержание. Ты должна сделать копию, только одну, и отдать ее на хранение тому, кому ты можешь доверять и кто не будет знать, о чем идет речь. Оригинал держи у себя.

И еще: остерегайся японцев.

Вот, Юлечка, и все советы. Прислушайся к ним. Надеюсь, у тебя все хорошо и все сложится, как задумано, хотя по опыту знаю, что так, как задумано, никогда не складывается.

Твой заботливый старик-отец,

он же татко.

P. S.: Ответ пиши на французском, так надежнее, и заодно мне попрактиковаться.

В Эколь нормаль, за Пантеоном, есть служебное жилье. Мы в большой квартире; усталый седовласый человек с мешками под глазами произносит:

– Я один.

– А где Элен?

– Не знаю. Мы снова поругались. Она устроила ужасный скандал из-за какой-то ерунды. Или я устроил…

– Мы как раз к тебе. Можешь спрятать эту бумагу? Ее нельзя разворачивать, читать и рассказывать никому нельзя, даже Элен.

– Хорошо.

Трудно вообразить, что думает Кристева о Соллерсе в 1980 году. Да, в шестидесятые его эффектная поза, либертинаж – so French [132] Здесь: типично французский ( англ .). , патологическое бахвальство, подростковый сарказм и эпатаж в духе «всем буржуа – козью морду» могли привлечь юную особу из Восточной Европы, новоявленную гостью с болгарских берегов: допустим, так и было. Можно предположить, что пятнадцать лет спустя очарование подразвеялось, но кто знает? Зато очевидно, что у них прочный союз, в котором с самого начала все заладилось и ладится дальше: спаянная банда, в которой четко распределены роли. Его дело – пыль в глаза, светскость и всякое фиглярство. Ее же – славянский шарм, ядовитый, холодный, структуралистский, академическая закулиса, управление мандаринатом, тактические, формальные и – как без этого – бюрократические стороны их восхождения. (О его неспособности заполнить банковский чек ходят легенды.) Вместе они – машина политической войны, которая проложит путь в новый век, к апофеозу образцовой карьеры: когда Кристева будет принимать орден Почетного легиона из рук Николя Саркози, Соллерс, присутствующий на церемонии, не преминет поерничать над президентом, который вместо «Барт» произнесет «Бартес» [133] Эта ошибка действительно обсуждалась в прессе. . Good cop, bad cop [134] Хороший полицейский, плохой полицейский ( англ .). , рыбку в виде лавров отхватили и в пруд не полезли – дерзят. (Позднее Франсуа Олланд возведет Кристеву в чин командора. Президенты меняются, награды копятся.)

Адская парочка, политическая чета: пока просто запомним это.

Когда Кристева открывает дверь и видит, что Альтюссер пришел с женой, она не может – или не пытается – скрыть мину неудовольствия; в ответ Элен, жена Альтюссера, отлично зная, как ее встретят в доме, куда она нынче явилась, изображает недобрую улыбку, и инстинктивная ненависть двух женщин друг к другу вдруг становится формой сообщничества. Альтюссер с видом провинившегося ребенка протягивает букетик. Кристева спешит к раковине – положить цветы. Соллерс, которого, по всей видимости, уже накрыло аперитивом, встречает вновь прибывших наигранными восклицаниями: «Ну наконец-то, друзья хорошие… Только вас и ждем… пора за стол… Луи, дружище, мартини… как обычно?.. красного!.. хо-хо!.. Элен… вам что больше нравится?.. Знаю… „Кровавая Мэри“!.. хи-хи!.. Юлия… прихватишь сельдерей… дорогая?.. Луи!.. Как дела в партии?..»