Лоран Бине - Седьмая функция языка

Элен смотрит на гостей, как старый настороженный кот: ни одного знакомого лица, разве что Б.А.Л., которого она видела по телевизору, и Лакан – он с какой-то дылдой в черном кожаном пиджаке. Пока все рассаживаются, Соллерс представляет собравшихся, но Элен пропускает имена мимо ушей: пара молодых ньюйоркцев в спортивных костюмах, китаянка – не то атташе в посольстве, не то акробатка из Китайского цирка, парижский издатель, канадская феминистка и болгарский лингвист. «Пролетарский авангард», – усмехается про себя Элен.

Не успели гости сесть, как Соллерс со слащавым видом заводит речь о Польше: «Вот уж вечная тема!.. „Солидарность“, Ярузельский, да-да… от Мицкевича и Словацкого до Валенсы и Войтылы… Можно вспомнить через сто лет, через тысячу – она так и останется под гнетом России… удобно… всегда будет о чем поговорить… А если не России, то Германии… м?.. у-у-у, ну-ну… товарищи… Умереть за Гданьск… умереть за Данциг… Дивный лепет!.. Как там говорят?.. Ах да: что в лоб, что по лбу…»

Шпилька в адрес Альтюссера, но умудренный сединами философ с потухшим взглядом осторожно смачивает губы в мартини, как будто готовится нырнуть, и Элен отважно, как маленький дикий зверек, отвечает за него: «Могу понять вашу заботу о польском народе: кажется, они не отправляли вашу родню в Освенцим». А поскольку Соллерс секунду (всего одну) не может решить, вестись или не вестись на еврейский вопрос, она решает упрочить преимущество: «А новый папа вам нравится? (Утыкается носом в тарелку.) Поверила я, как же!» (Интонация нарочито просторечная.)

Соллерс разводит руками, словно хлопает крыльями, и с воодушевлением заявляет: «Этот папа очень даже в моем вкусе! (Хрустит спаржей.) Разве это не божественно, когда он выходит из самолета и целует землю, его принявшую?.. Не важно, что за страна, папа встает на колени, как роскошная проститутка, собравшаяся взять в рот, и лобзает землю… (Соллерс размахивает надкусанной спаржей.) Этот папа – любодей, что тут скажешь… Как мне его не любить?»

Нью-йоркская парочка кудахчет в унисон. Лакан с коротким птичьим кличем вскидывает руку, но слово не берет. Элен, последовательная, как все правильные коммунисты, спрашивает: «Думаете, он любит либертинов? Судя по последним новостям, в вопросах сексуальности он не слишком открыт. (Смотрит на Кристеву.) Я имею в виду – политически».

Соллерс громко смеется, значит, сейчас использует свой любимый прием – резко перескочит на другую тему, практически первую попавшуюся: «Просто у него плохие советчики… К тому же, уверен, он окружен гомосексуалистами… А гомосексуалисты, считай, новые иезуиты… но в этих делах советовать не мастаки… Впрочем… похоже, их губит новая болезнь… Господь сказал: плодитесь и размножайтесь… И вдруг презерватив… Гадость какая!.. Стерилизованный член… Твердая плоть, лишенная соприкосновения… Фу… Никогда в жизни не пользовался этой английский резинкой… Хотя вы знаете, какой я англофил… Обертывать член пленкой, как кусок мяса… Нет уж!..»

Тут просыпается Альтюссер:

– СССР напал на Польшу исключительно из стратегических соображений. Надо было любой ценой помешать Гитлеру подойти к русской границе. Сталин воспользовался Польшей как буфером: заняв польскую землю, он рассчитывал, что это станет гарантией от возможного вторжения…

– …и, как известно, сработало на ура, – говорит Кристева.

– После Мюнхена германо-советский пакт стал необходим, да что там – неизбежен, – не унимается Альтюссер.

Лакан ухает совой, Соллерс подливает себе еще. Элен и Кристева буравят друг друга взглядом, и по-прежнему неизвестно, говорит ли китаянка по-французски, как и болгарский лингвист, канадская феминистка и даже нью-йоркская пара, пока Кристева на французском не спрашивает, играли ли они в последнее время в теннис (выясняется, что они партнеры в парной игре, и Кристева настойчиво напоминает об их последней встрече, когда она показала поразительную стойкость, но считает нужным сделать оговорку: к собственному удивлению, поскольку в принципе играет она не очень). Соллерс не дает им ответить, он рад снова сменить тему:

– Ох этот Борг!.. Мессия, пришедший с холода… когда он падает на колени на траве Уимблдона… скрестив руки… и эти его светлые волосы… повязка… борода… Иисус Христос на лужайке… Победа Борга в Уимблдоне – искупление за весь род мужской… А ведь это поле непаханое, вот он каждый год и выигрывает… Сколько нужно побед, чтобы очистить нас от грехов?.. Пять… Десять… Двадцать… Пятьдесят… Сто… Тысяча…

– Я думал, что вы предпочитаете Макинроя , – говорит молодой ньюйоркец с нью-йоркским акцентом.

– О, Макинрой… the man you love to hate [135] Буквально: мужчина, которого вам нравится ненавидеть ( англ .). Расхожая фраза, вариации которой нередко встречаются в песенных текстах. «Человеком, которого приятно ненавидеть» называли, например, актера и режиссера Эриха фон Штрогейма (Erich von Stroheim, 1885–1957): отталкивающая привлекательность отличает большинство созданных им образов. … он танцовщик… дьявольски грациозен… Но лучше ему не воспарять над кортом… Макинрой – это Люцифер… прекраснейший из ангелов… Люцифер в конце всегда будет низвергнут…

Пока он, углубившись в экзегетику, сравнивает Макинроя со святым Иоанном ( Saint… John ), Кристева под предлогом, что пора подавать горячее, исчезает на кухне с китаянкой. Молодая любовница Лакана разувается под столом, канадская феминистка и болгарский лингвист вопросительно переглядываются, Альтюссер играет с оливкой, оставшейся от мартини. Б.А.Л. ударяет кулаком по столу со словами: «Пора входить в Афганистан!»

Элен за всеми наблюдает.

И произносит: «Почему не в Иран?» Болгарский лингвист добавляет загадочное: «Колебание – мать фантастического» [136] Аллюзия на слова Цветана Тодорова (Tzvetan Todorov, 1939–2017) в книге «Введение в фантастическую литературу» (1970): «Фантастическое – это колебание, испытываемое человеком, которому знакомы лишь законы природы, когда он наблюдает явление, кажущееся сверхъестественным» (перевод Б. Наумова). . Канадская феминистка улыбается. Кристева возвращается с бараньей ногой и китаянкой. Альтюссер: «Партия напрасно поддержала вторжение в Афганистан. Нельзя захватывать страну, выпуская пресс-коммюнике. Советы хитрее, они быстро уберутся». Соллерс, с насмешкой: «И сколько у партии дивизий?» Издатель, глядя на часы: «Франция отстает». Соллерс, с улыбкой глядя на Элен: «В семьдесят лет люди становятся серьезными». Любовница Лакана ласкает босой ногой ширинку: это Б.А.Л., у него встает, но он невозмутим.

Разговор переходит к Барту. Издатель зачитывает своеобразную эпитафию, двусмысленную… Соллерс поясняет: «Многие гомосексуалисты в какой-то момент производили на меня одно и то же странное впечатление, будто их что-то снедает изнутри…» Кристева для всех одиннадцати гостей уточняет: «Вы наверняка знаете, что мы были очень близки. Ролан обожал Филиппа и… (делает скромный и немного загадочный вид) очень любил меня». Б.А.Л. желает добавить: «Он НИКОГДА не любил марксизм-ленинизм, не переваривал». Издатель: «Но все же превозносил Брехта». Элен, ядовито: «А Китай? Там ему как понравилось?» Альтюссер хмурит брови. Китаянка поднимает голову. Соллерс, непринужденно: «Скучно, но не хуже, чем везде». Болгарский лингвист, хорошо его знавший: «За исключением Японии». Канадская феминистка, защищавшая под его руководством магистерский диплом, вспоминает: «Он был очень доброжелательным и очень одиноким». Издатель, со знанием дела: «И да и нет. Он привлекал к себе людей… когда хотел. Умел, во всяком случае». Любовница Лакана медленно, но верно скользит вперед по сиденью стула: Б.А.Л. напротив, она массирует ему бейцы носком ноги.