Валентин Лавров - Царские сокровища, или Любовь безумная

Шампанское было выпито прямо на крыле аэроплана. Обстоятельный и малость захмелевший Ильченко решил прочитать маленькую лекцию. Он тоном учителя церковно-приходской школы начал долдонить:

— Итак, господин полковник, как давно вы последний раз имели летную практику?

— Это было давно, когда поэт Пушкин писал лицейские стихи. Возможно, лет сто назад.

Ильченко не желал замечать иронии. С садистским наслаждением он продолжал:

— Тогда не помешает вам кое-что напомнить. Итак, обойдем самолет, я освежу в вашей памяти его устройство. Запомните, вот это, за сиденьем пассажира, бак для бензина. Если его пробьют пулей, то шансов спастись будет мало. Точнее — никаких. Чаще всего при попадании пули бак взрывается, самолет вспыхивает, а военно-полевой оркестр играет похоронный марш. Запомнили? А вот это гондола, в которой сидит пилот. Отсюда идет трос к крылышкам поперечной устойчивости. Это руль поворота, это руль глубины, а вот это, как догадываетесь, воздушный винт. Если он откажет, то…

Соколов зевнул, предложил:

— Залезайте, полковник Ильченко, на пассажирское место! И сидите тихо, а то сброшу на съедение врагам вместо телятины.

Соколов наступил на автомобильное колесо, которым «Фарман» был оснащен. Сделал усилие и оказался в кабине пилота. Весь аэроплан заходил, затрещал, тросы натянулись, как гитарные струны.

Соколов деловито огляделся. Судя по всему, аэроплан гению сыска теперь понравился больше, чем при первом знакомстве в ангаре, хотя на дневном свете заплатки стали еще видней. Он повернул голову к Ильченко:

— Эй, педагог, что тут за железяка на шарнирах мешается под ногами?

Ильченко изумился:

— Как, вы не знаете, что это руль управления? И вы собрались лететь? — Решительно замахал руками. — Нет, господин полковник, вылезайте из кабины. Вы вольны распоряжаться своей жизнью. Но вы не имеете права на мой «Фарман»! Выходите из гондолы.

Соколов строго сказал:

— Полковник Ильченко, ты жалеешь какую-то фиговину с крылышками, а я ради тебя жизнью готов рисковать. Если я не разбомблю склад, то кто еще сумеет это сделать? — Наставительно поднял вверх палец. — Никто! И я полечу даже в том случае, если ты в знак протеста откажешься во время нынешнего ужина от выпивки.

Ильченко смирился. Он погребальным тоном изрек:

— Я бы не разрешил полет, но командир дивизии приказал допустить вас. Я вынужден подчиняться приказу. — Задумчиво глядел на затылок Соколова. — Нет, это правда, что вы никогда не летали на самолете?

— Летал один раз в двенадцатом году как пилот. А как пассажир последний раз поднимался в воздух полгода назад, моим авиатором был великий Сегю.

— Знаменитый француз Сегю? Рекордсмен? Да не может быть!

— Может, может!

Ильченко наполовину выполз с места пассажира, воззвал:

— Господин полковник, чтобы моя совесть была чиста перед Богом, послушайте о том, как устроен самолет. Будьте внимательны. От обоих рулей и от крылышек поперечной устойчивости — элеронов в гондолу идут вот эти стальные тросы. Летчик упирается ногами в стальную трубку (которую вы изволили назвать железякой!) и управляет рулем и элеронами…

Соколову надоело слушать, он оборвал лектора:

— Что будет непонятно, я вас, полковник Ильченко, в воздухе спрошу!

Ильченко возмутился:

— Там такой шум от мотора, что ничего не слышно! — И решил: «Граф этот какой-то шальной! Пусть летит один, а я жить еще хочу».

Соколов, словно проникнув в мысли собеседника, переспросил:

— Говорите, шум большой? А я, чтобы послушать мудрые советы, мотор выключу в полете! — И рассмеялся. — Ну, инструктор, вы готовы на подвиг? Или, как красочно выразился бы Горький: «О, если б в небо Ужу подняться, а не скользить прохладным телом по слизи камня, он с Соколом прекрасным тогда сравнялся и не смущал бы душу полетом в этой бездне без дна и края». Увы, Алексей Максимович правильно заметил: рожденный ползать немецкий склад бомбить не может.

Ильченко уже слезал с аэроплана, не желая без нужды рисковать жизнью, но слова Соколова задели за живое потомка Богдана Хмельницкого. Кровь великого предка заиграла в нем. Полковник был храбрым, за спины товарищей не прятался и теперь неожиданно для себя сердито крикнул:

— Обязательно лечу! — и снова забрался в кабину пассажира.

Мотор был сзади. Два солдата раскрутили пропеллер. Раздался адский шум — заработал мотор. Соколов, как заправский ас, крикнул:

— От винта! — и дал газу.

«Фарман» запрыгал по кочковатой земле, затрясся, как припадочный больной. Аппарат все быстрее несся по высохшей части болота. Он болтался и подпрыгивал, каждый миг рискуя развалиться, разлететься на болты, тросы и мелкие щепки.

Если говорить начистоту, то Соколов действительно не умел управлять «Фарманом». Он обладал лишь знаниями, почерпнутыми из популярных брошюрок типа «Что такое аэроплан?» да из трех-четырех полетов с Сережей Уточкиным, Эдуардом Чеховским и стариком Дженевецким. Граф легкомысленно полагал это дело настолько простым, что, ни минуты не колеблясь, решился взмыть в воздух, размышляя: «Другие летают, а я что, хуже?» То есть положился на русское авось.

Итак, «Фарман» несся вперед, весело и высоко подпрыгивая на кочках. Стремительно приближался лес. Перед лесом простиралось топкое болотце, клочками заросшее осокой и камышом. Болотце было небольшим, но вполне пригодным, чтобы погубить летательный аппарат.

Голова Соколова болталась из стороны в сторону, ноги норовили соскочить с трубки управления. Мелькнула веселая мысль: «Эт-то ка-ак в филь-ме „Пля-яска смер-ти“ с Моз-жу-хи-ным!»

Ильченко колотил Соколова по спине, что-то отчаянно кричал, но пилота-дебютанта про болото никто не предупреждал. По этой причине через секунду-другую «Фарман» должен был с разбегу врезаться в топь, перевернуться, взорваться…

Но, как в фильме со счастливым концом, в последний момент Соколов понял, что пора уходить в голубую бездну, которая по меркам человека вполне без дна и края. Он резко и слишком сильно потянул на себя ручку управления. Руль глубины послушно поднялся вверх, и «Фарман» заложил почти отвесный вираж вверх, отчего бомбы угрожающе загремели по днищу, а Ильченко едва не вывалился из сиденья, которое мало чем отличалось от насеста для кур.

Болтанка прекратилась. «Фарман» носом уходил вверх. Волею дебютанта-авиатора аэроплан устремился к солнцу, к необъятной небесной сфере. Соколов задрал «Фарман» почти отвесно. В ушах свистело, придавило спиной к сиденью, а в душе Соколова все ликовало. Он что-то неистово пел, кричал, смеялся, забираясь в небо все выше и выше.

Сладостное ощущение полета давало изумительное наслаждение.

Но так продолжаться вечно не могло. «Фарман» вдруг начал все ощутимей терять скорость, мотор застучал с перебоями, как сердце тяжелобольного, и Соколов ручкой управления начал постепенно приводить машину в горизонтальное направление.