Валентин Лавров - Царские сокровища, или Любовь безумная

— Куда претесь?

Зверев наигранно-весело произнес:

— Да вот, браток, немцы пригласили чай попить! Мы тебе принесем чего-нибудь…

Часовой закончил свое дело. Теперь, окончательно пробуждаясь, быстро нырнул в ольшаник и появился уже с винтовкой. Направил штык:

— Поворачивай оглобли! В деревню свою вернешься, с девками за околицу гулять пойдешь. — Уже со злобой: — Кому сказано, вертайтесь обратно, стрелять буду. Ишь, дезельтиры проклятые, родину продали… А еще охвицеры!

Зверев стал уговаривать часового:

— Ну, земляк, не кобенься, пропусти!

— «Пропусти» у Маньки промеж ног живет, а тут соображай, линия фронта. Совесть иметь надо! Повадились к врагам Отечества, как к теще на блины, ходить… Неужели не стыдно? А?

— Стыдно! Только мы тебе махорки отсыплем.

Часовой заворчал:

— Не «отсыплем», а давай сколько при себе есть. Нас двое, напарник в шалаше вздремнувши. Меня за вас, оглоедов, взгреть могут. Какой табак у тебя?

— Моршанский самосад. Крепкий, затянешься, уши трубочкой свернутся.

Часовой взял заскорузлыми грязными пальцами пачку, с кислой миной понюхал, пошевелил волосатыми ноздрями, чихнул, сплюнул и молча убрал махорку в карман. Вдруг насторожился:

— А чего у тебя в мешке звякает, а? Водочка?

Соколов взъярился:

— Дубина стоеросовая, что в мешке — не твоего скудного ума дело. Схапал табак — и молчи. Пошел вон!

Солдат не обиделся. Он по-хозяйски распорядился:

— Проходь, только до нашей смены вертайтесь взад. И чего-нибудь от германцев принесите, по-христиански делиться положено. И ругаться тута нечего. Поняли?

— Поняли! — Зверев заторопился вперед, увлекая за собой Соколова.

Часовой вслед окликнул:

— Эй, слышь, держи во-он на те березы, что сросшись… Там нижний ряд проволоки откушен, как раз по земле проползете. — Повторил строго: — И до смены караула возвращайся!

Они вышли на высохшее травяное болото. То тут, то там тянулись тонкие березки да торчали кусты. Понизу стелился густой, хоть ладонями загребай, туман. Громко квакали лягушки. Хорошо пахло мятой. Место было открытое. Из-под ног то и дело с шуршанием выскакивали серые перепелки.

Зверев наклонялся, собирая из гнезд мелкие перепелиные яйца, ломал тонкую скорлупку и с наслаждением выпивал.

Вскоре они вышли к оврагу. Здесь, поверху, между хорошо врытых столбов, тянулась в три ряда и еще крест-накрест колючая проволока.

Зверев, опасливо нагибаясь, прошептал:

— Идите сюда! Нижний ряд колючки снят, а эту я… — Он взял положенную кем-то толстую, с исцарапанной корой палку, подсунул ее под нижнюю проволоку и приподнял.

Соколов, вминаясь в пахучую траву, пополз вперед, чувствуя на спине касание колючки. Оказался на другой стороне, сел на землю, улыбнулся:

— Тебе помочь, Володя?

Тот махнул рукой и, шустро действуя локтями, прополз под проволокой. Шепнул:

— Осторожней, склоны очень скользкие! — Голос его дрожал.

Цепляясь за кусты, выворачивая сапоги, заскользили вниз. Наконец спустились к поваленной осине. Первым пошел Соколов. Дерево шаталось, тряслось, ветви мешали ходу. Но Соколов, согнувшись, перешел на другую сторону. Протянул руку:

— Проходи!

И вот с некоторым трепетом душевным они поднялись наверх — на вражескую землю. Зверев поскользнулся, бутылки громко звякнули. Соколов строго сказал:

— Не разбей!

— Может, лучше выпьем? Все легче будет. — Звереву жалко было отдавать немцам водку. — Да с этих паразитов и хлеба достаточно!

Соколов коротко изрек:

— Цыц!

И этот вопрос больше не обсуждался.

Зверев вытащил откуда-то из-за пазухи относительно белого цвета полотенце и, махая им над головой, отважно пошел вперед.

Перед ними простиралось голое поле, израненное воронками, с брошенными окопами, с ухабами и рытвинами.

Впереди, шагах в двухстах, виднелись блиндажи, на горизонте в призрачном тумане в первых лучах солнца угадывалась кайма дальнего леса. Справа, возле орудий, шевелились, видимо, артиллеристы.

Зверев, поправив рюкзак за спиной, рассмеялся:

— Господин полковник, немцы ждут нас, как детишки Деда Мороза в Рождество Христово. — Он еще разок-другой махнул полотенцем и повесил его на плечо.

Первое напряжение прошло. Немецкий охранительный пост находился у ближайшего блиндажа, навстречу никто не сделал ни шага.

Угадав мысль Соколова, Зверев объяснил:

— Голодные, паразиты, но гордые. Посмотрите, как с нами, своими кормильцами, держаться высокомерно будут.

Немцы улыбались, глядя на приближающихся врагов. Они загалдели:

— О, русиш, зер гут!

Зверев весело проговорил:

— Гутен морген, камрад!

Немцев это обращение весьма потешило. Они со смехом повторяли:

— Я, я, «камрад»! — Их взоры были устремлены на вещевой мешок.

Но особое любопытство у них вызвал Соколов. Его гигантский рост, дорогого сукна офицерская шинель, выправка, властное и мужественное выражение лица приковывало внимание и вызывало в немцах уважение.

Соколов обвел немцев стальным взглядом. Они стихли, перестали галдеть. С великолепным берлинским произношением строго произнес:

— Кто из вас старший по званию?

Все оторопели. Вперед выскочил невысокого роста — ниже Соколова на две головы, круглый как шар, капрал. Приложил палец к фуражке, четко выкрикнул:

— Капрал Вернер! Позвольте доложить: наш командир обер-лейтенант Герхард фон Рихтхофен находится в офицер-клубе.

Соколов сказал:

— Сбегайте, капрал, за ним. Скажите, что у меня нет времени ждать его.

Потрясенный, капрал промямлил:

— Как прикажете доложить о вас?

— Никак! Кру-гом! Бего-ом марш!

Капрал с места сделал рывок.

Обер-лейтенант Герхард фон Рихтхофен всю ночь провел в офицер-клубе. Сейчас он наслаждался третьей бутылкой пива, которое сегодня ночью доставили на фурах.

Собственно, пиво выдали по одной бутылке на старшего офицера, но Герхард был, по собственному мнению, замечательным мастером картежных игр, и две бутылки ему достались в качестве трофея.

Однако радость эта была совсем малой по сравнению с тем поражением, которое он потерпел в преферанс. Играть сели сразу после ужина, около восьми часов, и закончили лишь в три, на рассвете. Обер-лейтенант проиграл четыре тысячи казенных денег и еще остался должен больше шестисот марок. Отдать деньги было делом офицерской чести, но взять их было просто негде.

Офицеры сидели за общим столом, говорили о женщинах, рассказывали анекдоты и врали, как всегда, о любовных и военных подвигах. В свою очередь, Герхард, малость захмелев, мечтательно произнес:

— Дорого я отдал бы за бутылку шнапса! Истинное блаженство от трех бутылок пива можно получить, только смешав их со шнапсом. Вот когда кончится война и я вернусь в свой родной Данциг… — Но обер-лейтенант осекся, потому что опять вспомнил, что не позже послезавтрашнего полудня должен раздать подчиненным месячное жалованье. И Герхард стал думать о том, что следует разом порвать со всеми мучениями — пустить пулю в висок.