Ирина Потанина - Труп из Первой столицы

На остановке Морской встретил Якова. Тот недоверчиво косился на трамвай, не зная, в какую сторону должен ехать.

— Избаловали тебя на работе! — подмигнул Морской, здороваясь. — Привычка к личному автомобилю расслабляет и лишает навыков элементарного передвижения по городу.

— Это точно. Я, кстати, к тебе еду. В редакцию. Потому и на трамвае, чтобы незаметно. К нам вчера заходил Хаим. Мы все знаем.

— Отлично! Я никак не мог придумать, как все вам объяснить, а тут такое дело.

— Пройдемся? — предложил Яков. И почему-то потянул Морского не вниз по Лермонтовской, где жил, а к конечной трамвая, в сторону кладбища.

— Хаим рассказал, что тебя сначала арестовали, а потом отпустили, но, скорее всего, ненадолго, — говорил Яков. — По крайней мере, так ему сказала твоя новая бывшая жена. Так Двойра зовет теперь Ирину. По-моему, вполне остроумно, не находишь? — Приятель явно пытался развеселить Морского. — Только толково объяснить, в чем соль трагедии, Ирина не смогла. Мы всей семьей никак не разберемся, почему тебя могут снова арестовать. Ты, если я верно понял, взят по подозрению в неправильном влиянии на одну мою пациентку и сотрудницу. Да-да, Тося одновременно будет и лечиться, и подрабатывать в моем отделении. Она вполне работоспособна, а польза трудотерапии давно доказана. Послушай, я ведь точно знаю, что ты ни в чем не виноват. И даже Двойра в это верит. Сказала, мол: «Морской — антисоветчик? Не смешите! Да у него кроме искусства, городских легенд да балерин нет больше интересов. С чего ему беситься?» — Яков смешно передразнил жену, но тут же снова стал серьезен. — Если надо, я могу написать заключение, что никакого антисоветского влияния на Тосю не было… Могу поднять связи. Зря мы, что ли, зовемся отделением криминальной психиатрии. Это поможет?

— Нет, — честно признался Морской.

— Ты что, пособачился с кем-то из следователей? Вдрызг разругался, да? — по-своему додумал ситуацию Яков и ужасно расстроился. — Ну что ж ты так, дружище…

— Вот так, — развел руками Морской, решив, что версия Якова идеально подходит для того, чтобы предупредить друзей об опасности, не раскрывая правды.

— Ну, будем ждать развязки… — вздохнул Яков, и вдруг решительно сказал: — Ты только вот что… В дом к нам не иди. Сам понимаешь, чем это чревато… Я, чем смогу, конечно, помогу, но девочек давай тобой не очернять. Сказать, что вовсе знать тебя не знают, они не смогут, но хотя бы будем делать вид, что вы недавно разругались и не общаетесь. Идет?

Конечно, нужно было возразить. С одной стороны, Яков был прав, с другой — Морской хотел увидеть на прощание дочь и вряд ли что-то в этом мире могло разрушить этот план. Хотя…

Тут в глаза Морскому бросилось кое-что очень важное.

— Погоди-погоди, — пробормотал он, и молниеносно переместился на несколько метров назад. Так и есть! Номер 94, надпись Salve, что с латыни переводится «привет», табличка о том, что здесь останавливался товарищ Сталин… Все верно, как Морскому и казалось, — вот этот самый особняк и был, как рассказал поэт Шанье, построен его дядей. А значит, вензель над крыльцом — не совпадение. Пузатый, с лепестками, характерный. «И как же мы не допустили раньше!» — азартно сопоставляя в мыслях факты, подумал Морской. А вслух сказал:

— Ты совершенно прав! Всем передай приветы! А мне немедля нужно возвращаться!

Балерина Ирина Онуфриева в этот день тоже собиралась «разбираться с хвостами», но, как ни старалась, не нашла вокруг не то что незаконченных дел, но вообще каких-либо существенных итогов своей почти 30-летней жизни. Афиши, интервью, рецензии на спектакли, любовь публики — все это было, но, как Ирина точно знала, должно было исчезнуть навсегда, едва о ее попытке уехать из Союза узнают «наверху». Что нынче люди знают, например, о гениальном Нижинском или о Серже Лифаре? Их имена теперь не встретишь ни в одной статье по истории балета и не услышишь ни от одного педагога, хотя когда-то открытки с их фото коллекционировала каждая уважающая себя гимназистка, а фантастические истории их биографий давали в качестве вступления на любом танцевальном вечере. Теперь реальность словно подменили, и об эпохе этих звезд в русском балете почти никто не знает. А те, кто знают, все опасливо молчат. Конечно, можно рыться по архивам, но даже если, как Ирина, не верить слухам, мол, неугодные фамилии из старых периодик «вычищают», то ясно ведь, что, может, ради настоящих знаменитостей кто-то и решится суетиться, но ради обычной балерины Онуфриевой, разумеется, рисковать никто не станет. Как только ее имя пропадет с афиш и из новых газет, родной город навсегда забудет о танцовщице, отдавшей ему молодость.

— Оставлю все как есть, не разбирая! — сама себе сказала балерина, задвигая пухлую коробку с личными вещами обратно на антресоль гримерки. По понятным причинам она не отдала ее в грузовик, увозивший коробки сотрудников труппы в Киев, и теперь жалела. Быть может, в суматохе переезда газетные вырезки с именем Ирина Онуфриева имели б больше шансов уцелеть.

Рассматривая факт своего забвения на родине в контексте переезда, Ирина не слишком расстраивалась — в Европе, вместе с новой жизнью и новой степенью свободы, она б стремилась к новым достижениям и верила, что сделает немало. Теперь же… По меньшей мере предстоял уход с балетной сцены, ссылка в захолустье и профдеградация.

— Нет худа без добра. Парижские эстеты могли и не принять, а где-то в колхозном клубе самодеятельности, в коллективе из доярок, я точно буду выгодно блистать, — она недобро усмехнулась своему отражению в зеркале и решила идти домой.

По-хорошему, нужно было отключиться от мыслей о балете и обратить внимание на личные дела. Например, написать письмо матери или помириться с коллегами, или хотя бы ясно объяснить Морскому, что она его не бросала, а собиралась уговорить когда-нибудь потом на переезд. Но что писать в Париж, Ирина не придумала. Коллегам, большая часть из которых, кстати, была уже в Киеве, внезапная попытка будущего изгоя извиниться и сблизиться могла серьезно навредить. А Морской явно не желал слушать никаких объяснений. После разговора в клетке на Бурсацком балерина отчетливо поняла, что он на самом деле никуда с ней не поедет. Выходит, никогда он не любил свою Ирину, раз город ему ближе и дороже. Что, впрочем, справедливо, ведь Ирине возможность развиваться на свободной европейской сцене тоже оказалась ценнее семейной жизни.

Похоже, среди личных дел Ирины самым важным среди выполнимых было пойти домой, выпить кофе и вытереть, наконец, с книжных полок эту злополучную предательскую пыль.

— Ирина Александровна, вы здесь? — В гримерку заглянул какой-то служащий. Ирина так долго строила из себя зазнавшуюся звезду, что, к своему ужасу, теперь и правда не знала имен половины персонала. — Я из профсоюза, — пояснил парень. — Коллектив оперы поддерживает пострадавших музыкантов. Мы собираем кто сколько может на помощь безвинно пострадавшему от поезда Гнату Хоткевичу.