Джулиан Барнс - Артур и Джордж

– И в такие минуты, вне сомнения, ты дорог ей, как никогда.

– По всей видимости, она догадывается. Я ей никогда не открываюсь. Это не в моих правилах.

– Иного я от тебя и не жду.

– Иногда мне кажется, что я вот-вот сойду с ума. – Он выговаривает это спокойно и четко, будто читает прогноз погоды.

Через несколько шагов матушка тянется вверх и берет его под руку. Для нее такой жест нехарактерен, и Артур теряется.

– А если не сойду с ума, то меня хватит удар. Взорвусь, как пароходный котел, и пойду ко дну вместе со всей командой.

Матушка не отвечает. Что толку опровергать это сравнение или хотя бы спрашивать, обращался ли он к врачу по поводу болей в груди.

– Когда на меня накатывает такое состояние, я уже сомневаюсь во всем. Сомневаюсь, что любил Туи. Сомневаюсь, что люблю детей. Сомневаюсь в своих литературных способностях. Сомневаюсь, что Джин меня любит.

А вот это уже требует отклика.

– Но в своей любви к ней ты не сомневаешься?

– Нет, никогда. От этого еще тяжелее. Если бы я мог в этом усомниться, то мог бы усомниться во всем и преспокойно страдать. Но нет, мое чувство не отступает ни на миг и держит меня мертвой хваткой.

– Джин и в самом деле тебя любит, Артур. Поверь. Я же ее знаю. И читаю присылаемые тобой письма.

– Да, наверное, любит. Думаю, да. Но как я могу в этом убедиться? Вот вопрос, который терзает мне душу, когда настает черная полоса. Я предполагаю, я верю, но как я могу убедиться? Если бы только мне удалось найти доказательства, если бы только нам обоим удалось найти доказательства.

Остановившись у какой-то калитки, они смотрят вниз – туда, где клочковатый склон сбегает к крышам и печным трубам Мейсонгилла.

– Но ты уверен, что любишь, точно так же, как она уверена в своей любви?

– Да, но это односторонне, это еще не знание, это еще не доказательство.

– Женщины зачастую доказывают свою любовь так, как повелось испокон веку.

Артур быстро косится на мать, но та решительно смотрит перед собой. Ему виден только изгиб капора и кончик носа.

– Но и это не доказательство. А просто желание внешнего проявления. Сделай я Джин своей любовницей, это еще не означало бы, что мы любим друг друга.

– Согласна.

– Возможно, это доказало бы обратное: что наша любовь идет на убыль. Порой создается впечатление, что честь и бесчестье стоят очень близко, ближе, чем я мог себе представить.

– Я никогда тебе не внушала, что путь чести легок. Иначе ей была бы грош цена. Да и вообще доказательства вряд ли возможны. Видимо, лучшее, что мы можем для себя выбрать, – это предполагать и верить. А подлинное знание, по всей вероятности, придет к нам только в другой жизни.

– Доказательство, как правило, сводится к действию. Наша уникальность и наше проклятье заключаются в том, что доказательство сводится для нас к бездействию. Наша любовь стоит особняком, отгорожена от мира и ему неведома. Для мира она незрима и неощутима, тогда как для меня, для нас вполне отчетлива: и зрима, и ощутима. Вероятно, существует она не в вакууме, а на такой территории, где по-другому дышится: быть может, легче, а быть может, тяжелее, я и сам не могу разобраться. И эта территория лежит вне времени. Так было всегда, с самого начала. Это мы признали сразу. Что нам выпала редкостная любовь, которая меня… нас… всецело поддерживает.

– И все же?..

– И все же. Не смею даже озвучить эту мысль. Она посещает меня в самые мрачные минуты. Я невольно задаюсь вопросом… невольно задаюсь вопросом: а вдруг наша любовь, вопреки тому, что мне кажется, вовсе не лежит вне времени? Вдруг все, во что я верил, ошибочно? Вдруг никакой уникальности в наших отношениях нет, а если и есть, так заключается она лишь в том, что они не преданы гласности и… не освящены? А вдруг после смерти Туи, когда мы с Джин будем свободны и любовь наша сможет наконец быть предана гласности, узаконена и явлена миру, вдруг в эту минуту я обнаружу, что время исподволь делало свое дело, а я просто не замечал, как оно вгрызается, подтачивает, подрывает? Вдруг в эту минуту я обнаружу… мы обнаружим, что я не люблю ее так, как мне думалось, и она тоже не любит меня так, как ей думалось? Что тогда делать? Как быть?

Матушка благоразумно не дает ответа.

С матушкой Артур делится всем: глубинными страхами, возвышенными эмоциями, а также разнообразными промежуточными треволнениями и радостями материального мира. И лишь об одном он не может даже заикнуться: о своем растущем интересе к спиритуализму или, как он предпочитает говорить, спиритизму. Матушка, оставив позади католический Эдинбург, перешла в англиканскую веру – просто явочным порядком. Трое из ее детей венчались в церкви Святого Освальда: сам Артур, Ида и Додо. Мир психических явлений она инстинктивно отторгает как воплощение анархии и шаманства. Утверждает, что люди только в том случае могут прийти хоть к какому-то осознанию жизни, если общество донесет до них свои истины; и далее: что религиозные истины должны выражаться через посредство официальных институтов – не важно, католических или англиканских. Нельзя забывать и о роли семьи. Артур – защитник королевства; он обедает и ужинает с королем, он публичная фигура; здесь матушка ссылается на его собственную похвальбу, что по степени влияния на здоровых, спортивных молодых сограждан он, дескать, уступает только Киплингу. А вдруг всплывет, что он посещает сеансы и все такое прочее? Это же зарубит на корню все его шансы на причисление к сословию пэров.

Напрасно он пытается пересказать ей свою беседу с сэром Оливером Лоджем в Букингемском дворце. Матушка, безусловно, должна признать, что Лодж – абсолютно здравомыслящий индивидуум с высокой научной репутацией: не зря же его назначили ректором вновь открытого Бирмингемского университета. Но матушка стоит на своем, наотрез отказываясь потакать сыну.

С Туи он и вовсе не касается этой темы, дабы не нарушать ее сверхъестественного спокойствия. В вопросах веры жена, как ему известно, простодушно доверчива. Она полагает, что после смерти отправится на небо, сущность которого описать не в силах, и будет пребывать там в таком состоянии, которое не способна даже вообразить, до той поры, покуда к ней не присоединится Артур; за ним в своей черед последуют дети, и все они будут жить вместе – примерно как в Саутси, только более возвышенно. По мнению Артура, лишать ее этих иллюзий нечестно.

Но еще тягостней ему оттого, что он не может поговорить с Джин, – ему хочется делиться с нею всем, от последней запонки до последней точки с запятой. Он пытался, но Джин с подозрением – а может, со страхом – относится ко всему, что касается паранормального мира. Более того, свое неприятие она выражает, по мнению Артура, совершенно нехарактерным для ее любящей натуры способом.