Владимир Апаликов - И Аз воздам

— Так, мой друг Саша, быстренько шагай в ванную, там снимешь свои лохмотья, — сказала Мария. — Сейчас я пущу воду. Разувайся пока. А во что же мы его оденем? — обратилась она к тётушке.

— Ты знаешь, у меня осталась твоя девичья пижамка, — улыбка разлилась по лицу Шаховской. — Помнишь — та в цветочках?

Оборвыш, который уже принялся разматывать свои опорки, остановился, уставился на тётушку.

— Какие цветочки? — щёки его покраснели, он даже взвизгнул. — Не буду я цветочки. Пошли вы на хер со своими цветочками!

— Да ты успокойся, это же временно. Переночуешь, а там мы что-нибудь придумаем, — засмеялась Мария, тут же нахмурилась. — И мы, кажется, договорились насчёт ругани.

— Я нечаянно, — буркнул мальчишка. — Больше не буду.

В коридор вышел Евсеев. Недобро оглядел грязнющего беспризорника, хотел что-то сказать — передумал. Пожамкал губами, вздохнул и убрался с горизонта. Тётушка направилась к себе, слышно было, как заскрипели дверцы старого шкафа. Вынесла что-то воздушное, розовое, сунула в руки Маше.

— Вот — повесишь там в ванной, наденет после купания.

Мальчишка скривился, критически оглядывая розовую пижаму, однако промолчал.

Мария зашла в ванную, пустила весело зашипевшую воду, парок завитками пополз к потолку.

— Ну, ты идёшь или нет? Что ты там копаешься? — крикнула она через коридор.

— Так я… это… ты уйди оттуда…

— Да ухожу, ухожу, — Мария снова засмеялась. — Глядите — какой стеснительный. Перевязку, смотри, не мочи.

Вышла из ванной, скрылась в комнате тётушки. Мальчишка, шлёпая босыми ногами, быстро прошмыгнул по коридору, плотно затворил за собой дверь, крючок противно корябнул в петле.

Тётушка сидела на стуле, глаза у неё опять были на мокром месте.

— Ну вот — снова ты плачешь? — Мария обняла её голову. — Всё ведь хорошо. Или ты про мальчишку? Что — зря мы его привели?

— Что ты, что ты, Машенька! — испугалась Шаховская. — Я не потому плачу. Жаль его очень. И жизнь вот жаль… Так быстро прошла, пролетела…

— Почему же — прошла? Нам ещё жить и жить. Теперь я тебя ни за что не оставлю.

— Да пижамочка твоя… Навеяла… Кажется, будто вчера я тебя в ней укладывала спать, песенки пела, сказки рассказывала, истории всякие. Ты так любила слушать, так умела! А ведь не маленькая уже была. Глазищи на меня уставишь, и в них ну ни капелюшечки сна. И только просишь: «А ещё, ещё расскажи». Дядя твой столько сочинил этих историй! Только рассказывать не умел, меня заставлял учить. Да мне они и самой нравились. Помнишь?

— Помню, помню — все помню, до единой. Милый, любимый папа Саша!

Тут уже тихонько заплакали обе. И горько им было, а в то же время отчего-то и сладко стелилось на сердце. И слёзы оказались лёгкими, желанными. По разным причинам. Тётушка была счастлива долгожданным приездом родной кровинушки. Мария же радовалась родному дому, любимой маме Саше. По большому счёту — даже России радовалась. Даже России…

Здесь, в родных стенах, ей вдруг показалось, что она очутилась в той давней, милой сердцу стране… Не в этой — с кровью, с комиссарами, с Вилором…

А он тут же и дал о себе знать. Заорал в коридоре так, что на буфетных полках звякнули тарелки. И что-то упало, стукнуло тяжко. Женщины стремительно вынеслись наружу, окаменели. Евсеев уже не кричал — мычал сквозь сцепленные зубы. Сжимая руками промежность, катался по полу. Но не его страдания поразили женщин.

Саша стоял… Нет, не стоял — стояла в дверном проёме. Чистенькая, причёсанная, сияла свежей красотой уже начавшаяся формироваться девушка. Пижама, повлажнев, обтянула тело, выявив ещё нечёткие, но уже — округлости. Очень приятные глазу округлости. Чёрные блестящие волосы, туго стянутые в узел, обрамляли лицо, ставшее вдруг образцом классических пропорций. Щёки горели, большие глаза, опушенные густыми ресницами, пылали гневом.

Женщины ахнули в унисон, синхронно зажали ладонями рты. Появившаяся в дверях Глафира сначала заревела в голос, увидев позу мужа, но тут же смолкла, воззрилась на Сашу, нижняя челюсть её отпала.

— Козёл драный! Ещё руки распускает брюхан паскудный! — юная красавица перевела взгляд на Марию. — Это ж не ругачки, да? А чего он лезет с грабками своими вонючими, сука такая!

— Саша, Саша! Какая же ты! — тётушка закружила вокруг девочки, прижав руки к груди. — Сашенька, вы великолепная красавица! Вы знаете об этом?

— Ну… я это, — Саша была смущена донельзя. Выручила Мария:

— Пойдёмте, пойдёмте в комнату, там поговорим.

Они покинули место битвы, даже не оглянувшись на поверженного Вилора. Глафира, впрочем, осталась верна павшему супругу, принялась поднимать его с пола, негромко причитая. Вилор шипел ругательства сквозь стиснутые зубы. Ему всё ещё было отчаянно больно. Но странно: одновременно тревожил его образ полуобнажённого юного тела. Никак не хотел выходить из головы.

— Не выходят у меня из головы стихи последнее время. Так и лезут, так и лезут, как пенка с молока. Вот, к чему бы это, а? — Семён порылся в столе достал амбарную книгу, показал Владимиру, сидевшему напротив. — Глянь, сколько наворочал.

— Ты меня с утра позвал зачем? Стихи читать, что ли? — Владимир достал золотой портсигар, закурил длинную папиросу.

— Позвал я тебя по делу. Но это чуть погодя. Как ты есть у нас человек образованный, хочу, чтобы ты объяснил мне, откуда у меня взялась эта хреновина. Иной раз среди ночи проснусь и кропаю стишата. Прямо Пушкин. Что это такое, а? Скажи ты мне, сделай милость.

— Да возьми и брось, вот забота-то, — равнодушно посоветовал Владимир.

— Да говорю ж тебе, не могу! — Семён шарахнул книгой об стол. — Лезут собаки. Пробовал не писать — куда там. Не выдерживаю! Чую, взорвусь к херам.

— Ну, не знаю, ко мне они не лезут. А тебе, если приспичило, пиши. О чём переживаешь-то?

— Вроде, неудобно как-то. Начальник милиции, партиец — и вдруг стихи.

— Вот глупости. Луначарский, вон, нарком, а не то что стихи — пьесы для театра сочиняет. А ты о чём пишешь-то? О розах-грёзах?

— Да иди ты с розами своими! О себе пишу, о службе, о Республике.

— Даааа, — протянул Владимир, — это, конечно, странно. Ну-ка, произнеси что-нибудь, даже любопытно стало.

Савенко отнекиваться и жеманиться не стал. Видно было, что ему и самому очень хотелось «произнести». Открыл наугад страницу, грянул:

Стою на страже революционной

И на борьбу всегда готов.

Я власть Советов охраняю

От нападения врагов,

А их у нас в стране немало,

Бандит, буржуй, лохматый поп,

Я на посту. Не проморгаю,

А если нужно, то пулю в лоб!

Читал Савенко взахлёб. Глаза его светились влажным блеском. Стоя у стола, он отмахивал такт рукой, словно дирижировал невидимым оркестром. Чтение шло по нарастающей, стихотворец перешёл на угрожающий рёв.