Владимир Апаликов - И Аз воздам

Схватка длилась очень недолго. На шум никто и не подумал заглянуть. Даже выстрелы не привлекли ничьего внимания — на Сухаревке привыкли и не к такому. В палатке было тихо. Слышалось лишь хрипенье Лошака, он корчился, выгибался мучительно на полу, сапоги скользили в луже крови, всё ещё натекавшей из-под него. Семён залез в чемодан, поворошил нутро. В руках у него оказалась фотография в старинной резной рамочке. Савенко вгляделся — изумление, граничащее с потрясением, отразилось на его лице.

На лице Ярослава отразилось немалое удивление при виде роскошного убранства номера. Снимал пальто, а сам всё оглядывался, высматривал детали. Номер поражал высотой потолков, пространство казалось безразмерным. В нише перед окном, за которым открывался панорамный вид на Большой театр, уютно примостился высокий столик на точёных ножках. На нём стояла изящная ваза с необыкновенно красивыми цветами. По бокам столика искрились золотыми разводами на зелёном фоне два кресла. Ярослав направился, было, к ним, но его перехватили.

— Я недолго, прошу простить, сейчас стол накрою, — Мария хлопотала вокруг высокого гостя, усаживала его на вычурную софу. — Вы пока располагайтесь, как вам будет удобнее. Устали же наверняка, — и процитировала из «Горя от ума». — Вот вам софа, раскиньтесь на покой. Сашенька, займи пока гостя.

Скрылась за плотными занавесями, разлапистые кисти на них качнулись тяжко, замерли. Удобное мягчайшее ложе приняло в свои объятья начавшее полнеть тело лучшего пропагандиста страны.

«Эх, на этой бы лёжке, да с этой девочкой!» — размягчённо подумал Ярослав, любуясь ладной фигуркой, примостившейся на краешке софы рядом с ним. И такие образы понеслись перед его мысленным взором, такие образы!..

Чтобы заглушить грешные мысли, полюбопытствовал:

— А вы любите Грибоедова, милая Сашенька?

Опытный змий. Спросил так, будто от ответа зависела жизнь его. Купилась девочка, в глаза стала заглядывать, тревожиться за дяденьку стала.

— Грибоедов — который на Тишинке картинки всякие похабные торгует? Да за что мне его любить, козла плешивого? Я как ему его же картинкой рожу раскровенила, так с тех пор за три версты обхожу.

Непосредственности и наивности умилился искуситель, в ручку девичью, махонькую, клещом вцепился, губы в куриную гузку сложились.

— И правильно, Сашенька, правильно. Не надо нам этих Грибоедовых, на свалку истории их. У нас, собственно, Демьяны есть! — придвинулся теснее, стал декламировать, но ручку миниатюрненькую не отпустил, гладил, поглаживал, пальчики сжимал.

Юница и не подумала отодвинуться. Ротик открыла, губки сочные подрагивают, между ними остренький мокренький язычок туда-сюда, туда-сюда. У Ярослава мгновенно во рту пересохло, язык, будто наждаком по дёснам.

— Сашенька, можно мне стакан воды? Пожалуйста.

— Ой, конечно, я мигом! — вскочила резво, бегом за занавеси.

Если бы не её резвость, ей-Богу, не совладал бы с собой большевистский Геракл. Истерзал бы, исцеловал, измочалил бы манюсечку эту!

В последнее время заметил за собой Ярослав, что тянет его на всё более юных девиц. Да тянет так, что прямо невмоготу бывает. И всё не насытится никак. На малолетних проститутках дурные болезни не раз цеплял, но сдержать себя всё равно не мог. Вот и сейчас ум его работал лишь в одном направлении: как бы старшую сплавить куда-нибудь да с малой остаться наедине.

Мария вошла со стаканом воды в руке, любезно подала. Глаза, однако, отвела в сторону. Ярослав тягуче оглядел её, подумал: «А, может, с двумя сразу получится?». Ему стало ещё жарче. Чуть ли не выхватил стакан из женских рук, жадно, залпом заглотнул. Стало чуть легче. Правда, вкус воды показался горьковатым.

— Вы, кажется, лимон в воду добавили? — спросил зачем-то.

— Добавила, — сказала Мария и усмехнулась. — Хотите ещё?

— Нет, пожалуй, — отказался Ярослав.

Проглоченная вода вдруг активно запросилась обратно. Подавляя неприличный позыв, спросил:

— Скажите, а как вы, рабфаковка, угодили сюда, во Второй Дом Советов. Насколько я знаю, попасть сюда на житьё очень, собственно, непросто.

— Мне помог товарищ Игнатьев, — буднично ответила Мария.

— Игнатьев? — несказанно удивился Ярослав. — Владимир Игнатьев?

— Он самый. Помощник товарища Радека.

— Вы знаете Владимира Игнатьева?!

— Знаю. И товарища Радека знаю.

Главный пропагандист страны товарищ Ярослав онемел. Все его желания смыло стремительно. Словно, простите, в новом унитазе.

— Я тоже хочу спросить, товарищ Емельянов, — Мария присела рядом. — Почему вы выбрали именно это стихотворение. О мертвецах?

И вновь, как на лекции, Ярославу показалось, что он где-то уже видел это, на редкость красивое лицо.

— Стихи вовсе не о мертвецах, — сказал он машинально, мучительно роясь в воспоминаниях. — Они о нашей, собственно, готовности к жертвам во имя высшей цели. Мы идём вперёд, и нас никто и ничто не остановит.

— Народные массы, угнетаемые веками, восстали на своих эксплуататоров, пришли в движение, и движение это никому, собственно, не остановить. Оно сметёт всё, что мешает на пути, — раздельно произнесла Мария, пристально глядя в глаза Емельянову.

— Совершенно верно! — обрадовался Ярослав, — Совершенно верно. Вы очень точно сейчас сказали.

— Это не я сказала, — возразила Мария. — Это ты сказал. Десять лет назад. В вагоне. Не помнишь?

Ярослав отодвинулся. Вгляделся. Попытался сосредоточиться. С ним происходило что-то неладное, мысли скакали бешеным галопом, жаром налилась голова.

— Что — ты всё не узнаёшь меня, гадина?

Емельянов вздрогнул, как от удара. Удивился. Открыл, было, рот…

— Не узнаёшь, сволочь, или не хочешь узнавать?

Ярослав вгляделся в прекрасное лицо, близко придвинувшееся к нему. Оно стало наплывать на него, обволакиваясь серой дымкой. Емельянов, будто перенёсся во тьму вагона той ноябрьской ночи десятилетней давности. Гостиничный номер исчез. Ярослав снова был один на один с Марией, но сейчас липкий страх ворвался в него, холодом перехватил горло…

— А, может, боишься узнавать?

Голос донёсся до него глухо, будто издалека, но больно резанул по барабанным перепонкам. Голова Марии начала расти в размерах, рот вытянулся, стал похож на пасть крокодила, четыре ряда огромных, остро отточенных зубов сверкнули нестерпимым блеском.