Алан Гатаев - Выбор Блейка

– Говори же, – не сдержался я.

Фрэнк привычно вздохнул и сказал серьезным тоном, который он использовал очень редко.

– Тот амулет, который нашли у жертвы. На нем символ Ордена Седьмого дня. Его руководитель – Филипп Нортон. Черт… – он запнулся и замолчал. – Насчет Эдлера. Ты знаешь, кто владелец газеты? – продолжил он.

– Куча акционеров, полагаю. Откуда мне знать?

– Выясни. Это важно. Попроси своего нового друга помочь.

– Дженкинса? Зачем это?

– Затем, что, скорее всего, по запросу простого агента такие вещи не разузнать.

– А что насчет Нортона? Мне начать подозревать руководителя всего ордена?

– Не все сразу, – он добродушно усмехнулся.

Почувствовав, что разговор иссякает и Фрэнк не собирается больше ничего выдавать, я решил вернуться к себе домой прежде, чем уснуть в сточной канаве. К тому же у него не было гостевой коробки от холодильника.

– Все действительно было из-за женщины? – крикнул я ему, направляясь к выходу из царства помоев.

– Разумеется, нет, – крякнул он мне вслед.

Я огляделся. Меня окружала свалка прошлого миллионов тех, кто снует на поверхности. Тут и там валялись обломки воспоминаний, а Фрэнк был королем этого прошлого. Спрятанный от посторонних глаз и ушей под горой мусора, он был единственным отбросом, который мог поведать секреты из жизни тех, кто его отверг.

– Подожди! – донесся хриплый голос Фрэнка, когда я почти дошел до выхода. – Вернись. Мне нужно тебе кое-что рассказать.

– Ты это серьезно? Я уже настроился выбраться из этой канавы.

– Нет, это важно. Ты говорил, что хочешь знать правду.

Старик был не на шутку взволнован. Он часто глубоко вздыхал и сдавливал в руке потертую кружку.

– С тобой все в порядке? – спросил я, подбежав к нему. Я взял его руку. Пульс у него был бешеный, ладонь мокрая.

– Все изменила не женщина, – произнес он, указывая мне на мое место. – Присядь. Точнее не одна женщина, их было пять. Теперь осталось три, по всей видимости.

– Я не понял, – Фрэнк дождался, пока я вернусь на свое место.

– Пятнадцать лет назад я был на пике, – продолжил он. – Я вошел в круг избранных, куда попал через братство в колледже. Ты знаешь, насколько все в братствах серьезно. Я был из простой семьи и, поступив в колледж, стал вкалывать, как проклятый, чтобы пробиться. Несмотря на простое происхождение, я быстро набирал популярность среди детей влиятельных людей. В итоге я попал в исключительный круг, куда входили только пятнадцать избранных членов общины. Это были пятнадцать фамилий, чья суммарная власть могла стереть с лица земли целые государства. Я не собираюсь рассказывать обо всем и обо всех.

Круг существовал не один десяток лет, и в нем сложились определенные ритуалы. Скажем, раз в месяц устраивались костюмированные оргии. На них приглашались молодые девушки. Разумеется, все, что там происходило, мягко говоря, нельзя описать как культурный отдых. Черт, как же тяжело об этом говорить, – Фрэнк закашлял и выпил «Мери-Лу». – Я был частью всего этого. Мы вгоняли в себя столько наркоты и алкоголя, что даже у Кита Ричардса случился бы кровавый понос. Иногда мы насиловали девушек, когда те не хотели. Черт. Сейчас все это кажется ужасным, но тогда все было естественно. Понимаешь, пока одна из них ублажала меня своим чудесным ротиком, я мог убеждать конгрессмена от Пенсильвании утвердить законопроект об увеличении расходов на исследование проблем гомосексуальных отношений или заставить заместителя министра обороны убедить своего босса увеличить контингент сил в Ираке, угрожая ему рассказать всем, какой у него маленький хрен.

Все мы были практически равны, но выделялся среди нас один. Гарри Нортон, чертов сукин сын. Хитрый, коварный, сильный, как стадо буйволов. Неудержимый и вспыльчивый. Однажды я наблюдал, как девушка под ним умерла от передоза, а он все продолжал ее иметь, пока не кончил. А потом он просто велел выкинуть ее тело. Это меня задело. Вдруг я понял, что это черта. Я понял, что превратился в животное.

И вот, в ночь на Рождество две тысячи первого года Круг снова был собран. Нортон объявил, что будет нечто особенное, что вхождение в новое тысячелетие мы должны отпраздновать по-настоящему. Нортон велел привезти пять девственниц. Он выстроил для нашего собрания специальный зал. В центре его был установлен алтарь, слабо освещаемый светом от факелов, развешанных на стенах вокруг. Сцена была жуткая. Мы выстроились вокруг алтаря, все изрядно поддатые, кое-кто уже принял чего-то тяжелого. Нортон объявил, что отныне мы будем приносить жертвы. Большинство одобрительно завопило, некоторые остались молчать и стали ждать того, что будет дальше. Я не поверил тому, что услышал, ведь это был конкретный бред. Не знаю, почему я так отреагировал. Может, потому, что не был достаточно пьян.

Нортон велел ввести в зал пять девушек. Они были облачены в какие-то робы – все молодые и безумно красивые. Их напичкали чем-то, они шатались. Они встали вокруг алтаря, и Нортон продолжил нести какую-то ахинею про необходимость приносить жертвы. Рядом с ним стоял маленький щуплый человек, которого никто из нас прежде не видел. Этот человек был в уродливой маске из черепа козла, подбитого по бокам облезлой шкурой. Сам он был какой-то скрюченный, будто болел чем-то. Он слушал Нортона, который во весь голос скандировал что-то на латыни. Нортон объявлял о пришествии новой церкви, нового времени и что этот человек, стоящий рядом с ним, – это его младший брат Филипп – принес ему истинное знание. Я трезвел с каждым словом, которое произносил Гарри. Мне становилось не по себе. Наконец младший брат объявил, что эти пять девушек должны быть принесены в жертву их новой церкви – Церкви Седьмого дня.

Откуда-то в руках Филиппа Нортона появился огромный нож с рукояткой из кости. Он размахивал им над головами девушек и бубнил молитву на каком-то восточно-европейском наречии. Девушки стояли, пошатываясь, и смиренно ждали своей участи. Затем одну из них уложили на алтарь. Она чистая и красивая. Боже мой, какая она была красивая. Я залюбовался ею и забыл, что происходит. Внезапно она посмотрела мне в глаза. Я не знаю, почему именно мне. От этого я почувствовал себя живым, ты понимаешь меня?

Вдруг все ее тело содрогнулось, она согнулась и скорчилась от боли, но это продолжалось какое-то мгновение. Я даже не успел ничего понять. В следующую секунду ее тело безжизненно расплылось по холодному граниту алтаря. Из груди ее багряной струей изливалась кровь, пачкая белоснежное платье… А глаза… Глаза ее снова смотрели на меня, теперь уже какие-то пустые. И мне стало очень страшно. Черт…

Фрэнк замолчал. Я заметил, как чашка в его руках задрожала. А я понял, что сам полностью протрезвел, и жаждал услышать, чем все это кончилось. Поэтому я сидел, молча, пока Фрэнк не продолжил рассказ.