Фредерик Дар - Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Я не знаю, стал ли он рогоносцем, во всяком случае, он уже ведёт себя как начальник станции.

Сдаётся мне, братцы, что моя матрикула пойдёт под нож! Те, у кого есть немного веры, пусть помолятся за меня!

В четырнадцать часов, двадцать четыре минуты, сорок пять секунд я стучу в дверь Его Превосходительства.

— Войдите!

Я повинуюсь, предварительно набрав полные легкие кислорода, не пропитавшегося гневом. Нет ничего более угнетающего, чем дышать электричеством того места, где гудит высокое нервное напряжение.

Я был готов к тому, чтобы увидеть разгневанного господина с перекошенным от злобы лицом, который ходит по каюте разъярённым шагом, но передо мной предстает изысканное существо, спокойное, облачённое в китайский халат с драконом, поджигающим техасские нефтяные скважины своим огненным дыханием.

У него откровенно радостный вид. Полностью раскованный.

— Входите, входите, дорогой, — говорит он. — Вас не затруднит закрыть дверь на задвижку? Я терпеть не могу, когда посреди разговора меня беспокоит какой-нибудь усердный слуга.

Я задвигаю задвижку и перемещаюсь к центру каюты, которая своим лаком и хромом напоминает современное агентство «Лионского кредита».

Месье дю Газон-сюр-Лебид развалился в кресле и потягивает анисовку. (После обеда он её принимает в чистом виде.)

— Располагайтесь, дружок!

Сан-А опускает свой бэксайд на край канапе, пытаясь понять, чем вызвана такая перемена в настроении Превосходительства.

Утром в каюте Старика он был резким. Взгляд был жёстким, и голос, как рашпиль. Теперь он напоминает плюшевого мишку, мягкого, ласкового.

— Хотите глоточек, дружок?

Дружок смотрит на флаконы, которые кучкуются в центре низкого столика.

— Этот кальвадос мне по душе, потому что у него мой возраст, судя по тому, что там написано, господин министр!

Мой хозяин хватает бутылку и смотрит на этикетку.

— Вы молоды, — замечает он. — Какая блестящая карьера открывается перед вами, дружок!

Ну и ну, похоже, наш барометр показывает на хорошую погоду после сильного понижения давления утром. Неужели поведение Босса во время обеда произвело свой эффект и успокоило знатного пассажира?

Он осторожно наливает мне полный бокал светлого и ароматного кальвадоса.

— Пом, пом, пом, пом! — бетховенит он, протягивая мне бокал.

— За плоды вашего труда, господин министр! — говорю я, поднимая свой бокал.

Он пожимает плечами.

— Не будем говорить о том, чего нет, дружок. Человек оставляет после себя лишь плоды своего бесплодия. Выпьем лучше за любовь, только она чего-то стоит в этом мире.

Мы отпиваем понемногу. Кальвадос отменный. Добротный, как альпийский дом Бернского Оберланда летом. С таким же запахом старого дерева и яблока.

— Вы хотели о чём-то поговорить со мной, господин министр?

Он делает гримасу.

— О нет, дружок, только без «господина министра», умоляю вас! Позвольте мне забыть о моей должности, о которой никто даже не вспомнит через несколько лет! Какая неблагодарная должность, если бы вы знали! Сначала она вам дает большие почести, а затем — полное забытьё! Но мы не настолько слабые, чтобы довольствоваться первыми, и не настолько сильные, чтобы снести второе. Это худшая слава, самая ядовитая, дружок! Когда мы у руля, целая орда алчных людей рвут на части нашу скудную власть. И когда мы её лишаемся, эти же люди топчут нас с высоты положения, которое мы им дали. Сказать вам правду? Настоящая власть принадлежит нищенствующим богатым. Мы — всего лишь волшебная палочка, которая превращает их тыкву в карету.

— Вы чем-то огорчены, господин министр?

— Просто устал. Огорчение идёт от усталости. Видите ли, милейший, во времена прежних Республик…

— Вы хотите сказать, Республики?

— Да. Министрами оставались недолго, так что важнее были не министры, а само министерство. Теперь всё тянется до бесконечности. Ты им остаёшься так долго, что успеваешь обесцениться. Нас девальвируют. Нас изнашивают!

Он делает вращательное движение рукой, чтобы навеять себе беспечности.

— Но довольно об этом. Вы могли бы называть меня Мо-мо?

Пауза, которая следует, вызывает в памяти не Моцарта, мои пташки, а изобретателя восклицательного знака. У меня она звенит в ушах. Лупит по евстахиевым трубам, словно летний ливень. Как будто иголками.

Министр закидывает ногу на ногу, при этом его халат широко распахивается.

— Я очень сожалею о том, что мне пришлось изображать благородного отца сегодня утром. Но в присутствии этого чёртова капитана как бы я мог вести себя иначе?

Он протягивает к моей ноге наманикюренную руку.

— Вы на меня не обижаетесь, малыш?

Я не отвечаю. Ещё сильнее, чем моё удивление, ещё огромнее, чем моё возмущение, меня душит безумный смех! Ржачка века! Шквал! Землетрясение… Я думаю о сверхчеловеческой работе Старика! О его кошачьих ласках с Совой (если так можно сказать). Взгляд как у Рудольфа Валентино [36] Рудольфо Валентино — американский актёр и танцовщик итальянского происхождения. Выступал в амплуа романтического героя-любовника в Голливуде эры немого кино. — Прим. пер . . Влажное дыхание. Услужливость. И всё это коту под хвост! Всё равно что пукнуть в воду! Попасть пальцем в небо! Упасть с Луны! Впасть в детство! Поразить шпагой воздух! Фарс! Папа из кожи лез, чтобы доказать нерушимую строгость своих нравов, а надо было, наоборот, дать пищу для подозрений — и заработать новую нашивку! Приставить трамплин к своей орденской ленточке!

Как хороша жизнь в такие минуты! Ах, насмешница!

— Вы знаете, что вы очень красивы? — бормочет Превосходительство. — Особенно глаза!

Я скручиваю пальцы ног макаронами, чтобы не заржать. Впиваюсь ногтями в мясо.

— Извините меня, Мо-мо! Я верна своему другу! — ломаюсь я.

— О мой малыш, ну зачем же вы так! — умоляет Газон-сюр-Лебид.

— Извините меня, — заикаюсь я, — но я такая! Наверное, это выглядит глупо, такой романтизм, даже старомодно… Я ничего не могу с собой поделать, Мо-мо. Это от природы! Я не такая, как все! И очень ревнивая! Я даже могу поцарапать!

Он наливает себе полстакана анисовки.

— Я не хотел вас огорчить, мой птенчик, но я не думаю, что за вашу верность вам платят взаимностью!

Я изображаю отчаяние.

— Что? — тявкаю я. — Мо-мо, как вы можете допускать такие вещи?

— Я ничего не допускаю, — уверяет мой собеседник, — во время обеда ваш друг ухаживал за моей супругой, не переставая.

Он дал мне желанный повод уйти. Я хватаюсь за сердце на манер Родриго: «Ранен в самое сердце ударом коварным и даже смертельным…»

— Мо-мо, вы меня убиваетсссе, — издаю я стон с шестнадцатью «с» в слове «убиваете» и направляюсь к двери.

Я выхожу с видом человека, убитого горем.