Фредерик Дар - Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Уф!

Дойдя до поворота в коридоре, я натыкаюсь носом на Старика. Он выглядит уставшим, но безмятежным.

Он мне хитро подмигивает.

— Ну вот, Сан-Антонио, я выполнил ваши указания, — говорит он весело. И, понизив голос: — Дело сделано!

Я каркаю трижды вхолостую, прежде чем спросить:

— С мамашей Дюгазон, босс?

— Да, старик. Конечно же, всё это было совершенным безумием, но я думаю, что результат того стоит, и эта особа не будет обо мне думать так уж плохо. Да что с вами?

Я не в силах ответить. Я катаюсь по ковровой дорожке коридора и сотрясаюсь от смеха.

Я вам должен сказать: самое нелепое на корабле — это то, что сразу же пропадает интерес к морю. Для того чтобы по-настоящему наслаждаться бескрайней синевой, нужно оставаться на берегу. Стоит только отплыть, ты про него забываешь, тебя убалтывает его монотонность. Волна за волной, как жизнь день за днём — этот горизонт у тебя уже как бельмо на глазу. В море исчезает понятие будущего времени, вот в чём беда. Оно напоминает о себе лишь тогда, когда время от времени куролесит. Когда оно выгибает спину дугой, и образуются такие впадины, что хоть на тобоггане съезжай, а пена взрывается в лицо, вот тут — да, ты на него зыришь в оба. Как будто ты его видишь впервые, потому что страшишься его, прячешься от его гнева, скулишь в подол Нептуну, чтобы вымолить милосердие.

Палуба — она для прогулок. Истина состоит в том, что бортовое ограждение здесь вообще никому не нужно. Как только прощальные платочки вновь засунуты в карманы, никто на него не опирается. Кончено: спектакль идёт внутри!

И потом корабль, не считая вечерней бухнины и скачек, не считая жратвы и перепихнина с одинокими путешественницами или же с теми, у которых рогоносная недостаточность, быстро приедается. Ваш обход быстро заканчивается, даже если корабль огромный. Он кажется большим, когда на него поднимаешься впервые, но при более близком знакомстве он оказывается таким же тесным, как многоквартирный дом.

Ты всё время натыкаешься на одни и те же места, на одних и тех же людей. Места встреч — одни и те же, у лифта, в баре, в большом салоне, где разочарованный пианист стряхивает вам с пальцев Шопена, как если бы он ему пачкал руки. На корме шезлонги выстроились как сардины в банке. Суровые англичанки залегли в них навсегда, укрывшись пледами в плохую погоду, непоколебимые с виду, как все холоднокровные. Когда палит солнце, молодые женщины загорают там в позах счастливых кошек.

Воспользовавшись тем, что погода прояснилась, мы с маман решаем погреть косточки.

Вообще-то, солнце не в её вкусе. Фелиси из той эпохи, когда девочки ходили летом в церковь с зонтиками. Её маман приучила её пользоваться тенью. В те времена превозносили белую кожу, мода была на тусклое. Ценили аристократическую бледность.

— Я, пожалуй, схожу к мадам Пино, мой малыш.

Она старается быть услужливой. Постоянно оказывать любезности другим.

— Не волнуйся, мам, пусть она живёт своей жизнью.

— Такая хорошая женщина, такая сдержанная. Чувствуется хорошее воспитание, — нахваливает моя матушка.

Её каталожные карточки выкрашены в пастельные тона. Своего ближнего она видит в витражном апофеозе.

— Ты не скучаешь на этой посудине?

— Ты шутишь, Антуан? Это просто мечта! Если бы я знала, что у меня будет такое приключение! Как это мило со стороны твоего директора, ведь он использовал свои знакомства, чтобы сделать нам…

— Приятное, — хохотнул я.

Мы покидаем паркинг горячего мяса и спускаемся вглубь. Наступает меланхоличное время пополудни. Не слышно шуршания снующего народа. Старые предались послеобеденному сну, молодые пилят. Детвора в кинозале смотрит настоящую феерию о половой жизни пчёл. Персонал немногочислен. Корабль напоминает день после новогодней ночи. Веет апатией и перегаром.

Как только мы появляемся на палубе «U», где мы живем (не подумайте, что их восемнадцать, «U» означает «Up», то есть верхняя), наше внимание привлекает народ, который толпится в коридоре и слушает чьи-то вопли.

Нет нужды чистить ёршиком ушные раковины, чтобы понять природу этого балагана. Он опять под маркой Берю.

Атмосфера накалена, говорю вам. Слышатся пронзительный крик и топот ног. Звон разбитого стекла! Удары! Стоны! Ругательства преобладают. Летят перекрёстно! Шквальный огонь! Непрерывный! «Тварь! Я тебя на… видал! Профура! Стерва! Это я вмешиваюсь, ты, чмошник? Рогоносец! Сам такой! Шалава! Кот! Заткнитесь, не то я всех урою! Ради бога, ради бога, друзья мои!»

Ужас! Корабль дрожит. Напряжение такое, что от толчков время от времени винт «Мердалора» выходит из воды и воет в пустоте! Я протискиваюсь к каюте Берты и Феликса, эпицентра землетрясения. Продираться всё труднее, толпа уплотняется. Стюарды, пожилые дамы, мужики в трусах, другие — в банных халатах. В глазах вопросы: на английском, испанском, немецком и французском, но ответов нет.

В каюте «69» шум всё сильнее. Какая-то титаническая тряска. Ругательства переходят в крики.

Мне удаётся приоткрыть дверь, протиснуться в пекло! Я просачиваюсь в центр тарарама, пытаюсь понять, в чём дело. В тесном помещении пенятся четыре человека. Берта совершенно голая, но её нагота настолько шерстиста, настолько булочна, что она выглядит почти одетой, ибо настоящая нагота обычно бывает неприкрытой. Здесь также присутствует месье Феликс в прикиде Адама, он пытается укрыть свой ваучер с помощью подушки, но подушка слишком мала. Берю в тельняшке и шортах с незастёгивающимся верхом. И ещё один персонаж в белом халате, в котором я с удивлением узнаю Альфреда, друга-парикмахера семейства Берюрье.

Вот он-то как раз и кричит громче всех. Не переставая вопить, он даёт Берте неслабые тычки. Последняя отбивается. Берю протестует. Он пытается стать на защиту своей жёнушки. Что до Феликса, он испытывает сильную досаду от этой свалки и произносит успокоительные слова, которым никто не верит.

Мой приход совпадает с минутой всеобщей одышки, так что почти сразу я пользуюсь затишьем после бури.

— Ну, ну, дети, что это с вами? — спрашиваю я сухо. — Вы что, решили колобродить в течение всего круиза? А вы, Альфред, что вы делаете на «Мердалоре»?

Фигаро покрылся фиолетовыми пятнами, которые сильно выделяются поверх белого халата.

— Я подменяю, — пыхтит он. — Заведующий корабельным салоном в отпуске!

— И этот хмырь нам ещё говорил, что уезжает к своему больному отцу! — бросает Берта. — Твоя подмена — это предлог для того, чтобы любезничать на корабле, противный!

— Не надо мне грузить, ты, треска тухлая!

— Альфред! — вступается Берю. — Я попрошу вести себя прилично с Берти.

— Прилично? Нет, ты видел свою грымзу, Александр-Бенуа, в каком виде я её застал с этой макакой?