Игорь Безрук - Калейдоскоп [СИ]

Михайлов почувствовал, что обязательно должен встретиться с женой Еремеева. Быть может, в третьем месте найдется ускользающая зацепка, которая свяжет всё воедино и подскажет хоть какое-то направление поиска убийцы.

Михайлов из заоблачных далей вернулся в кабинет.

— Не скажешь, который час? — Обратился он к Скудыню. — Я где-то часы свои засунул.

Скудынь посмотрел на свои часы и сказал:

— Скоро будет четыре.

— Что-то я устал, — потянулся Михайлов. — Надоело всё. Пойду, проветрюсь, — сказал он Скудыню и стал освобождать свой стол от бумаг.

Уже у двери он обернулся и проговорил:

— Если меня будут искать, я поехал к жене Еремеева. Надо кое-что уточнить.

— Думаешь, это спасет тебя? — скептически произнес Скудынь.

— Тогда скажи, я на квартире Пряхина. Это их отвадит. До завтра, — бросил Скудыню Михайлов и вышел.

— Счастливо, — сказал ему напоследок Скудынь.

Жена Еремеева, однако, Михайлова даже на порог не пустила.

— Я уже рассказала всё следователю и добавить мне нечего.

Апломб её был не наигран, и от него Михайлову стало не по себе — он не переваривал подобных персон и мог легко взорваться при столкновении с их чванством. Не мудрено, что Еремеев стонал от такой женщины.

На этот раз Михайлов сдержался.

— Я только хотел узнать, не замечали ли вы случайно у вашего мужа калейдоскоп? Обычный детский калейдоскоп, игрушку?

— Не замечала, — как отрезала женщина.

Тут сзади неё раздался мужской голос:

— Алка, кто там?

— Да так, никто, — попыталась она захлопнуть перед Михайловым дверь, но Михайлов подставил под неё ногу.

— Я еще не закончил. — Она уже начинала раздражать его.

— Да кто там, черт возьми! — вырос вдруг за спиной жены Еремеева жирный, стриженный под ежика боров в белой огромной майке, едва прикрывающей массивное брюшко, и синих спортивных брюках. Увидев Михайлова, он попробовал оттеснить жену Еремеева от двери, чтобы выйти, но она повернулась к нему резко, опалила взглядом и проговорила:

— Товарищ из милиции. Он уже уходит. — Потом она опять посмотрела на Михайлова и сказала:

— Извините, мне добавить нечего.

Михайлов не успел и глазом моргнуть, как перед ним захлопнулась дверь.

Третьей вершины треугольника Еремеев — Дубовицкая — Пряхин не оказалось. Всё нагромождение Михайлова в один момент могло рухнуть. Михайлов понял, что этот тугой запутанный узел становится для него гордиевым.

Ночью ему приснился сон. Он на какой-то огромной шумной старинной ярмарке. На нем красная парчовая рубаха, подпоясанная шелковым крученым опояском с кистями и бахрамой, плисовые черные шаровары из бархата, заправленные в кожаные по-модному морщинистые сапоги. Перед ним танцует какая-то барышня в цветастом сарафане. Он задорно пляшет. Ему весело. Ему радостно. Громко звенят бубенцы, заливается дудка, подзуживает их рожок и гусли. Только и успевают тренькать по струнам ловкие пальцы гусляра. Народ вокруг не натешится, им тоже весело, им тоже невозможно устоять на месте. Вот один взмахнул руками, заухал бодро, другой стал притоптывать тут же, вздымая высоко пыль, третий посвистом зычным вторит звонким струнам неутихающих гуслей.

А Михайлов всё танцует. То присядет, то подпрыгнет, то крутнется вокруг себя. Всё пляшет и пляшет, пляшет и пляшет, пляшет и пляшет…

— Итак, Михайлов, прошло два дня, — сказал ему Маралов, вызвав утром его с Нефедовым к себе в кабинет. — Вы уже отработали какие-нибудь версии?

Михайлову конкретно ответить было нечего. Он рассказал начальнику о сходстве дел Еремеева, Дубовицкой и Пряхина, о подобии унылого течения их жизни, но по лицу слушающего понял, что рассказал обо всем напрасно — это начальника не заботило. Он оборвал Михайлова на слове и приказал через день предоставить ему полный отчет за неделю о проделанной Михайловым работе.

«Может, еще по часам?» — подумал с сарказмом Михайлов, но вслух только ответил:

— Слушаюсь. Разрешите идти?

— Свободен! — небрежно бросил ему Маралов.

Михайлов пошел к себе. Беспросветное уныние охватило его.

«Я, наверное, сильно устал, — подумал он, — я становлюсь каким-то слабым, каким-то слабым…»

В кабинете, чтобы как-то отойти, успокоиться, он опять попытался сосредоточиться на происшествиях.

Все-таки изначально он был прав, считая, что дела Еремеева, Дубовицкой и Пряхина схожи.

Кем был Еремеев? Типичным неудачником. Ему не везло ни на работе, ни дома. На работе он держался только по протекции бывшего директора. Дома жена его в счет не ставила. Дубовицкая. Озлобленная на весь свет старая дева. Тоже из породы неудачников. Пряхин. Разочаровавшийся во всем тип. Таково прошлое. Но вот что-то происходит с ними, и они уже другие. Другие! Гримаса на их лицах при смерти свидетельствует о том, что все они увидели нечто схожее, нечто поразившее их.

Что это могло быть? Неясное природное явление? Неизвестное парализующее средство? Да всё что угодно! И у всех ни пулевых, ни ножевых ран. Только, как констатировали врачи, разрыв сердца (хотя инфаркт хватал лишь Еремеева и то с год назад). И — калейдоскоп. Самый что ни на есть обыкновенный калейдоскоп. Может, в нем вся загадка?

Михайлов даже усмехнулся: до чего наивными показались ему его собственные размышления, но он знал, что они наивны только оттого, что все собранные им факты малозначительны, скудны и слишком неопределенны.

Михайлов вынул из ящика своего стола калейдоскоп и еще раз внимательно стал осматривать его.

На картинках, разбросанных по поверхности цилиндра, были изображены пляшущие люди в старинных национальных костюмах. Кто танцевал под дуду, кто под гусли — совсем как во вчерашнем сне Михайлова! Но что особенно поразило его — лица всех буквально светились радостью и неограниченным счастьем. Такой же радостью дышали стихи Пряхина, таким же светом лучились последние записи Дубовицкой. Эти люди увидели что-то, что заставило их изменить не только свое отношение к людям, но и измениться самим. Что же за чудодейственная сила воздействовала на них?

Михайлов покрутил в руках калейдоскоп и из праздного любопытства решил заглянуть в глазок. Он поднес к себе игрушку и глянул вовнутрь.

На матовом фоне, блестя яркими стекляшками, расположилась случайная фигура, напоминающая одну из тех снежинок, которые в детстве вырезал из бумаги сын Михайлова на Новый год. Однако не успел Михайлов даже присмотреться к узору, как всё в кругу неожиданно пришло в движение, завертелось, рассыпая мозаику, да так быстро, что в мгновение слилось в сплошное вертящееся пятно, с центра которого стало проступать просветление, по мере нарастания скорости вращения увеличиваясь всё больше и больше, пока, наконец, не расширившись на всю область круга, вовсе не заслонило бутафорские стекляшки. И сразу вслед за этим взору Михайлова предстал великолепный пейзаж с сочной растительностью, рекой, блестящей ярко в невидимых лучах, стройными осокорями вдоль ее берегов. И явно Михайлов услышал тихий шелест листвы, журчанье невидимого ручья, переклики птиц. Михайлов сразу же отдернулся от калейдоскопа и почувствовал, что взмок. Не тот ли это пейзаж, о котором писала Дубовицкая и пел Пряхин?